смутившись, взял ход обратно и задумался по-настоящему,
наклоняя голову то влево, то вправо, медленно протягивая пальцы
к ферзю и быстро отдирая их, как будто обжигаясь, а сын тем
временем, спокойно, с несвойственной ему аккуратностью, убирал
взятые фигуры в ящик. Наконец Лужин старший сделал ход, и сразу
начался разгром его позиций, и тогда он неестественно
рассмеялся и опрокинул своего короля. Так он проиграл три
партии и почувствовал, что, сыграй он еще десять, результат
будет тот же, и все-таки не мог остановиться. В самом начале
четвертой, сын отставил его ход и, покачав головой, сказал
уверенным, недетским голосом: "Худший ответ. Чигорин советует
брать пешку". И когда, с непонятной, безнадежной быстротой, он
проиграл и эту партию, Лужин старший опять, как давеча,
рассмеялся и стал дрожащей рукой наливать себе молоко в
граненый стакан, на дне которого лежал стерженек малины,
всплывший на поверхность, закружившийся, не желавший быть
извлеченным. Сын убрал доску и коробку, положил их в угол на
плетеный столик и, равнодушно пробурчав "спокойной ночи", тихо
прикрыл за собою дверь.
старший, вытирая платком кончики пальцев.-- Он не просто
забавляется шахматами, он священнодействует".
ударившись о лампу, упала на стол. Легко прошумел ветер по
саду. В гостиной тонко заиграли часы и пробили двенадцать.
отлично играют в шахматы. Ничего нет удивительного. Вся эта
история просто мне на нервы подействовала. Нехорошо. Напрасно
она его поощряла. Ну, все равно..."
успокаивать, а уже поздний час...
мшистом углу, маленький Лужин зарыл ящик с отцовскими
шахматами, полагая, что это самый простой способ избежать
всяких осложнений, благо есть теперь другие фигуры, которыми
можно открыто пользоваться. Его .отец, не совладев с
любопытством, отправился к угрюмому доктору, который играл в
шахматы куда лучше его, и вечером, после обеда, смеясь и
потирая руки, всеми силами стараясь скрыть от себя, что
поступает нехорошо,-- а почему нехорошо, сам не знает,-- он
усадил сына и доктора за плетеный стол на веранде, сам
расставил фигуры, извиняясь за фиолетовую штучку, и, сев рядом,
стал жадно следить за игрой. Шевеля густыми, врозь торчащими
бровями, муча мясистый нос большим мохнатым кулаком, доктор
долго думал над каждым ходом и порой откидывался, как будто
издали лучше было видно, и делал большие глаза, и опять грузно
нагибался, упираясь руками в колени. Он проиграл и так крякнул,
что в ответ хрустнуло камышевое кресло. "Да, нет же, нет же,--
воскликнул Лужин старший.-- Надо так пойти, и все спасено,-- у
вас даже положение лучше". "Да я же под шахом стою",-- басом
сказал доктор и стал расставлять фигуры заново. И когда он
вышел его провожать в темный сад до окаймленной светляками
тропинки, спускавшейся к мосту; Лужин старший услышал те слова,
которые так жаждал услышать, но теперь от этих слов было
тяжело,-- лучше бы он их не услышал.
играл очень хорошо, извлекал огромное удовольствие из
непрекращавшихся поражений. Он принес учебник шахматной игры,
посоветовал, однако, не слишком им увлекаться, не уставать,
читать на вольном воздухе. Он рассказывал о больших мастерах,
которых ему приходилось видеть, о недавнем турнире, а также о
прошлом шахмат, о довольно фантастическом радже, о великом
Филидоре, знавшем толк и в музыке. Иногда, с угрюмой улыбкой,
он приносил то, что называл "гостинцем",-- хитрую задачу,
откуда-то вырезанную. Лужин, покорпев над ней, находил наконец
Решение и картаво восклицал, с необыкновенным выражением на
лице, с блеском счастья в глазах: "Какая роскошь! Какая
роскошь!" Но составлением задач он не увлекся, смутно чувствуя,
что попусту в них растратилась бы та воинственная, напирающая,
яркая сила, которую он в себе ощущал, когда доктор ударами
мохнатого пальца все дальше и дальше убирал своего короля и,
наконец, замирал, кивал головой, глядя на доску, меж тем, как
отец, всегда присутствовавший, всегда жаждавший чуда,--
поражения сына,-- и пугавшийся, и радовавшийся, когда сын
выигрывал, и страдавший от этой сложной смеси чувств,-- хватал
коня или ладью, говорил, что не все пропало, сам иногда
доигрывал безнадежную партию.
в столичном журнале появилась фотография Лужина, как будто
ничего не было, ни дачной осени, моросящей на астры, ни
переезда в город, ни возвращения в школу. Фотография появилась
в октябрьский день, вскоре после первого, незабвенного
выступления в шахматном клубе. И все другое, что было между ней
и переездом в Петербург,-- два месяца, как-никак,-- было так
смутно и так спутано, что потом, вспоминая то время, Лужин не
мог точно сказать, когда, например, была вечеринка в школе,--
где тихо, в уголку, почти незаметно для товарищей, он обыграл
учителя географии, известного любителя,-- или когда, по
приглашению отца, явился к ним обедать седой еврей, дряхлый
шахматный гений, побеждавший во всех городах мира, а ныне
живший в праздности и нищете, полуслепой, больной сердцем,
потерявший навеки огонь, хватку, счастье... Лужин помнил одно
совершенно ясно -- боязнь; которую он испытывал в школе,
боязнь, что узнают о его даре и засмеют его,-- и впоследствии,
орудуя этим безошибочным воспоминанием, он рассудил, что после
партии, сыгранной на вечеринке, он в школе, должно быть, больше
не бывал, ибо, помня все содрогания своего детства, он не мог
представить себе то ужасное ощущение, которое бы испытал, войдя
наутро в класс и увидев любопытные, все проведавшие глаза. Он
помнил опять-таки, что, после появления фотографии, он
отказался ходить в школу, и невозможно было распутать в памяти
узел, в который связались вечеринка и фотография, невозможно
было сказать, что случилось раньше, что позже. Журнал ему
принес отец, и фотография была та, которую сняли в прошлом году
на даче: ствол в саду, и он у ствола, узор листвы на лбу,
угрюмое выражение на чуть склоненном лице и те узкие, белые
штанишки, которые всегда спереди расстегивались. Вместо
радости, ожидаемой отцом, он нс выразил ничего,-- но тайная
радость все же была: вот это кладет конец школе. Его упрашивали
в продолжение недели. Мать, конечно, плакала. Отец пригрозил
отнять новые шахматы,-- огромные фигуры на сафьяновой доске. И
вдруг все решилось само собой. Он бежал из дому,-- в осеннем
пальтишке, так как зимнее, после одной неудавшейся попытки
бежать, спрятали,-- и, не зная, куда деться (шел колючий снег,
оседал на карнизах, и ветер его сдувал, без конца повторяя эту
мелкую метель), он побрел, наконец, к тете, которой не видел с
весны. Он встретил ее у подъезда ее дома. Она была в черной
шляпе, держала в руках завернутые в бумагу цветы, шла на
похороны. "Твой старый партнер помер,-- сказала она.-- Поедем
со мной". Он рассердился, что нельзя посидеть в тепле, что идет
снег, что у тети горят сентиментальные слезы за вуалью,-- и,
резко повернув, пошел прочь и, с час походив, отправился домой.
Самого возвращения он не помнил, любопытней всего, что, быть
может, предыдущее произошло на самом деле иначе, чем многое у
него в памяти было потом добавлено, взято из его бреда, а
бредил он целую неделю, и, так как он был очень слабый и
нервный, доктора полагали, что он болезни не переживет. Болел
он не в первый раз, и, восстановляя ощущение именно этой
болезни, он невольно вспоминал и другие, которыми его детство
было полно,-- и особенно отчетливо вспоминалось ему, как еще
совсем маленьким, играя сам с собой, он все кутался в тигровый
плед, одиноко изображая короля,-- всего приятней было
изображать короля, так как мантия предохраняла от озноба, и
хотелось как можно больше отдалить ту неизбежную минуту, когда
тронут ему лоб, поставят градусник и затем поспешно уложат его
в постель. Но ничего раньше не было схожего с его октябрьской
шахматной болезнью. Седой еврей, побивавший Чигорина, мертвый
старик, обложенный цветами, отец, с веселым, хитрым лицом
приносивший журнал, и учитель географии, остолбеневший от
полученного мата, и комната в шахматном клубе, где какие-то
молодые люди в табачном дыму тесно его окружили, и бритое лицо
музыканта, державшего почему-то телефонную трубку, как скрипку,
между щекой и плечом,-- все это участвовало в его бреду и
принимало подобие какой-то чудовищной игры на призрачной,
валкой, бесконечно расползавшейся доске.
за границу, сперва на берег Адриатического моря, где он лежал
на солнце в саду, разыгрывая в уме партии, что запретить ему
было невозможно, затем -- в немецкий курорт, где отец водил его
Конюшевский Владислав
Корнев Павел
Орловский Гай Юлий
Володихин Дмитрий
Орлов Алекс
Куликов Роман