Чтение 11–й страницы книги ~Машенька~

вами ухаживал бы земской врач или какой-нибудь солидный
архитектор. Вы, как,-- любите Россию?

-- Очень.

-- То-то же. Россию надо любить. Без нашей эмигрантской
любви, России -- крышка. Там ее никто не любит.

-- Мне уже двадцать шесть лет,-- сказала Клара,-- я целое
утро стучу на машинке и пять раз в неделю работаю до шести. Я
очень устаю. Я совершенно одна в Берлине. Как вы думаете, Антон
Сергеевич, это долго будет так продолжаться?

-- Не знаю, голубушка,-- вздохнул Подтягин.-- Сказал бы,
да не анаю. Вот я тоже работал, журнал тут затеял... А теперь
сижу на бобах. Дай Бог только в Париж попасть. Там жить
привольнее. Как вы думаете, попаду?

-- Ну что вы, Антон Сергеевич, конечно. Завтра все
устроится.

-- Привольнее и кажется дешевле,-- сказал Подтягин,
ложечкой доставая не растаявший кусочек сахара и думая о том,
что в этом ноздреватом кусочке есть что-то русское, весеннее,
когда вот снег тает.

VIII

День Ганина еще более опустел в житейском смысле после его
разрыва с Людмилой, но зато теперь не было тоски бездействия.
Воспоминанье так занимало его, что он не чувствовал времени.
Тень его жила в пансионе госпожи Дорн,-- он же сам был в
России, переживал воспоминанье свое, как действительность.
Временем для него был ход его воспоминанья, которое
развертывалось постепенно. И хотя роман его с Машенькой
продолжался в те далекие годы не три дня, не неделю, а гораздо
больше, он не чувствовал несоответствия между действительным
временем и тем другим временем, в котором он жил, так как
память его не учитывала каждого мгновенья, а перескакивала
через пустые, непамятные места, озаряя только то, что было
связано с Машенькой, и потому выходило так, что не было
несоответствия между ходом прошлой жизни и ходом настоящей.

Казалось, что эта прошлая, доведенная до совершенства,
жизнь проходит ровным узором через берлинские будни, Чтобы
Ганин ни делал в эти дни, та жизнь согревала его неотступно.

Это было не просто воспоминанье, а жизнь, гораздо
действительнее, гораздо "интенсивнее" -- как пишут в газетах,--
чем жизнь его берлинской тени. Это был удивительный роман,
развивающийся с подлинной, нежной осторожностью,

Конец июля на севере России уже пахнет слегка осенью.
Мелкий желтый лист, нет-нет, да и слетит с березы; в просторах
скошенных полей уже пусто и светло по-осеннему. Вдоль опушки,
где еще лоснится на ветру островок высокой травы, избежавшей
косарей, на бледно-лиловых подушечках скабиоз спят отяжелевшие
шмели. И как-то вечером, в парковой беседке...

Да. Эта беседка стояла на подгнивших сваях, над оврагом, и
с обеих сторон к ней вели два покатых мостика, скользких от
ольховых сережек да еловых игл.

В небольших ромбах белых оконниц были разноцветные стекла:
глядишь, бывало, сквозь синее,-- и мир кажется застывшим в
лунном обмороке,-- сквозь желтое,-- и все весело чрезвычайно,--
сквозь красное,-- и небо розово, а листва, как бургундское
вино. И некоторые стекла были разбиты, а торчавшие уголки
соединены паутиной. Беседка была снутри беленая; на стенах, на
откидном столике дачники, забиравшиеся незаконно в парк,
оставляли карандашные надписи.

Так забралась и Машенька с двумя неприметными подругами.
Он сперва обогнал ее на тропинке парка, бегущей вдоль реки, и
проехал так близко, что подруги ее с визгом шарахнулись. Он
обогнул парк, перерезал его, и потом вдали, сквозь листву,
увидел, как они входят в беседку. Он прислонил велосипед к
дереву и вошел за ними.

-- В парке нельзя гулять посторонним,-- сказал он тихо и
хрипло,-- на калитке есть даже вывеска.

Она ничего не ответила, играющими раскосыми глазами
смотрела на него. Он спросил, указывая на одну из бледных
надписей: -- Это вы сделали?

А написано было: "В этой беседке двадцатого июня Машенька,
Лида и Нина пережидали грозу".

Они все три рассмеялись, и тогда он рассмеялся тоже, сел
на столик, закачал ногами, заметил некстати, что черный
шелковый носок порвался на щиколотке. И Машенька вдруг сказала,
указав на розовую дырочку: -- Смотрите, у вас -- солнышко.

Они говорили о грозе, о дачниках и о том, что он болен был
тифом, и о смешном студенте в солдатском лазарете, и о концерте
в сарае.

У нее были прелестные бойкие брови, смугловатое лицо,
подернутое тончайшим шелковистым пушком, придающим особенно
теплый оттенок щекам; ноздри раздувались пока она говорила,
посмеиваясь и высасывая сладость из травяного стебля; голос был
подвижный, картавый, с неожиданными грудными звуками, и нежно
вздрагивала ямочка на открытой шее.

Потом, к вечеру, он провожал ее и ее подруг до села и,
проходя по зеленой лесной дороге, заросшей плевелами, мимо
хромой скамьи, очень серьезно рассказывал: "Макароны растут в
Италии. Когда они еще маленькие, их зовут вермишелью. Это
значит: Мишины червяки".

Он условился с ними, что завтра повезет их всех на лодке.
Но она явилась без подруг. У шаткой пристани он развернул
грохочущую цепь большой, тяжелой, красного дерева шлюпки,
откинул брезент, ввинтил уключины, выволок весла из длинного
ящика, вдел стержень руля в стальное кольцо.

Поодаль ровно шумели шлюзы водяной мельницы; вдоль белых
складок спадающей воды рыжеватым золотом отливали подплывшие
стволы сосен.

Машенька села у руля, он оттолкнулся багром и медленно
стал грести вдоль самого берега парка, где на воде черными
павлиньими глазами отражались густые ольхи, и порхало много
темно-синих стрекоз. Потом он повернул на середину реки, виляя
между парчевых островов тины, и Машенька, держа в одной руке
оба конца мокрой рулевой веревки, другую руку опускала в воду,
стараясь сорвать глянцевито-желтую головку кувшинки. Уключины
скрипели при каждом нажиме весел; он то откидывался, то
подавался вперед, и Машенька, сидевшая против него у руля, то
отдалялась, то приближалась в своей синей кофточке, раскрытой
на легкой, дышащей блузке.

На реке теперь отражался левый, красный, как терракота,
берег, сверху поросший елью да черемухой, в красной крутизне
вырезаны были имена и даты, а в одном месте кто-то, лет десять
тому назад, высек громадное скуластое лицо. Правый берег был
пологий, вереск лиловел между пятнистых берез. А потом, под
мостом, хлынула темная прохлада, сверху был тяжелый стук копыт
и колес, и когда опять лодка выплыла, солнце ослепило,
сверкнуло на концах весел, выхватило телегу с сеном, которая
как раз проезжала по низкому мосту, и зеленый скат, и над ним
белые колонны большой заколоченной усадьбы александровских
времен. А потом спустился к самой реке с обеих сторон темный
бор, и лодка с мягким шуршаньем въехала в камыши.

А дома ничего не знали, жизнь тянулась летняя, знакомая,
милая, едва затронутая далекой войной, шедшей уже целый год.
Старый, зеленовато-серый, деревянный дом, соединенный галереей
с флигелем, весело и спокойно глядел цветными глазами своих
двух стеклянных веранд на опушку парка и на оранжевый крендель
садовых тропинок, огибавших черноземную пестроту куртин. В
гостиной, где стояла белая мебель, и на скатерти стола,
расшитой розами, лежали мрамористые тома старых журналов,
желтый паркет выливался из наклонного зеркала в овальной раме,
и дагерротипы на стенах слушали, как оживало и звенело белое
пианино. Вечером высокий синий буфетчик в нитяных перчатках
выносил на веранду лампу под шелковым абажуром, и Ганин
возвращался домой пить чай, глотать холодные хлопья простокваши
на этой светлой веранде с камышовым ковром на полу и черными
лаврами вдоль каменных ступеней, ведущих в сад.

Он теперь ежедневно встречался с Машенькой, по той стороне
реки, где стояла на зеленом холму пустая белая усадьба, и был
другой парк, пошире и запущеннее, чем на мызе.

Перед этой чужой усадьбой, на высокой площадке над рекой,
стояли под липами скамьи и железный круглый стол, с дыркой
посередке для стока дождевой воды. Оттуда виден был далеко
внизу мост через тинистую излучину и шоссе, поднимавшееся в
Воскресенск. Эта площадка была их любимым местом.

И однажды, когда они встретились там в солнечный вечер
после бурного ливня, на садовом столе оказалась хулиганская
надпись. Деревенский озорник соединил их имена коротким, грубым