отказалась от приглашения танцоров и теперь дремала чутким,
старушечьим сном, сквозь который огромными шкалами, полными
дрожащей посуды, проходил грохот поездов. Изредка сон ее
прерывался, и тогда ей смутно слышны были голоса в номере
шестом. Мельком ей приснился Ганин, и во сне она все не могла
понять, кто он, откуда. Его облик и наяву был окружен
таинственностью. И немудрено: никому не рассказывал он о своей
жизни, о странствиях и приключениях последних лет,-- да и сам
он вспоминал о бегстве своем из России как бы сквозь сон,--
подобный морскому, чуть сверкающему туману.
девятнадцатого года,-- когда он дрался на севере Крыма, но этих
писем он не получил. Пошатнулся и пал Перекоп. Ганин,
контуженный в голову, был привезен в Симферополь, и через
неделю, больной и равнодушный, отрезанный от своей части,
отступившей к Феодосии, попал поневоле в безумный и сонный
поток гражданской эвакуации. В полях, на склонах инкерманских
высот, где некогда мелькали в дыму игрушечных пушек алые
мундиры солдат королевы Виктории, уже цвела пустынно и
прелестно крымская весна. Молочно-белое шоссе шло. плавно
вздымаясь и опускаясь, откинутый верх автомобиля трещал,
подпрыгивая на выбоинах,-- и чувство быстроты с чувством весны,
простора, бледно-оливковых холмов вдруг слилось в нежную
радость, при которой забывалось, что это легкое шоссе ведет
прочь от России.
оставив чемодан в белокаменной гостинице Киста, где суета была
необыкновенная,-- спустился, пьяный от туманного солнца и
мутной боли в голове, мимо бледных колонн дорического портика,
по широким гранитным пластам ступеней, к Графской пристани и
долго, без мысли об изгнанье, глядел на голубой, млеющий блеск
моря, а потом поднялся снова на площадь, где стоит серый
Нахимов в долгом морском сюртуке, с подзорной трубкой, и,
добредя по пыльной, белой улице до самого Четвертого бастиона,
осматривал серо-голубую Панораму, где настоящие старинные
орудия, мешки, нарочито рассыпанные осколки и настоящий, как бы
цирковой, песок за круговой балюстрадой переходили в мягкую,
сизую, слегка душноватую картину, окружавшую площадку для
зрителей и дразнившую глаз своей неуловимой границей.
пыльный, охваченный какой-то неживой сонной тревогой.
надуваются и снова спадают пустые белые рукава прожекторов, и
черная вода гладко лоснилась под луной, и подальше, в ночном
тумане, стоял весь в огоньках иностранный крейсер, покоясь на
золотистых текучих столбах своего же отражения.
палубе спали вповалку смуглые нищие беглецы из Евпатории, куда
утром заходил пароход. Ганин устроился в кают-компании, где
тяжело качалась лампа и стояли на длинном столе какие-то тюки,
как гигантские бледные луковицы.
скользящими белыми крылами вскипавшая навстречу пена все
обнимала, обнимала нос парохода, разрезавший ее, и на светлых
скатах морских волн мягко мелькали зеленые тени людей,
облокотившихся у борта.
трубы, и влажные клювы их, попадая в луч, вспыхивали, точно
алмазные.
стала в сердцах плевать на него, чтобы как-нибудь его
успокоить. И вылезал на палубу кочегар, весь черный, с глазами,
подведенными угольной пылью, с поддельным рубином на
указательном пальце.
запомнил Ганин, словно жили одни только его глаза, а душа
притаилась.
Стамбул и медленно пропал в сумраке ночи, опередившей судно. На
заре Ганин поднялся на капитанский мостик: матово-черный берег
Скутари медлительно синел. Отражение луны суживалось и
бледнело. Лиловая синева неба переходила на востоке в червонную
красноту, и, мягко светлея, Стамбул стал выплывать из сумерек.
Вдоль берега заблестела шелковистая полоса ряби; черная шлюпка
и черная феска беззвучно проплыли мимо. Теперь восток белел, и
ветерок подул, соленой щекоткой прошел по лицу. На берегу
где-то заиграли зорю, промахнули над пароходом две чайки,
черные как вороны, и с плеском легкого дождя, сетью мгновенных
колец прыгнула стая рыб. И потом пристал ялик; тень под ним на
воде выпускала и втягивала щупальцы. Но только когда Ганин
вышел на берег и увидел у пристани синего турка, спавшего на
огромной груде апельсинов,-- только тогда он ощутил
пронзительно и ясно, как далеко от него теплая громада родины и
та Машенька, которую он полюбил навсегда.
памяти и снова свернулось в теплый комок, когда Подтягин,
растерянно, через силу, спросил: -- Давно ли вы покинули
Россию?
под томно-фиолетовым светом, обливавшим скатерть отодвинутого
стола и улыбавшиеся лица Колина и Горноцветова, которые молча и
быстро танцевали посреди комнаты, Ганин думал: "Какое счастье.
Это будет завтра, нет, сегодня, ведь уже заполночь. Машенька не
могла измениться за эти годы, все так же горят и посмеиваются
татарские глаза. Он увезет ее подальше, будет работать без
устали для нее. Завтра приезжает вся его юность, его Россия".
то скользя, то притаптывая каблуками и взмахивая носовым
платком, вился вокруг Горноцветова, который, присев, ловко и
лихо выкидывал ноги, все шибче, и наконец закружился на
согнутой ноге. Алферов, охмелевший вконец, благодушно
покачивался. Клара тревожно вглядывалась в потное, серое лицо
Подтягина, который сидел как-то боком на постели и время от
времени судорожно поводил головой.
нужно лечь, уже второй час...
увидит ее: только бы совсем надрызгался Алферов. Всего шесть
часов осталось. Сейчас она спит в вагоне, промахивают в темноте
телеграфные столбы, сосны, взбегающие скаты... Как стучат эти
скачущие юноши. Скоро ли они кончат плясать... Да, удивительно
просто... В действиях судьбы есть иногда нечто гениальное...
и, тяжело вздохнув, встал.
моментик,-- радостно забормотал Алферов. -- Пейте и молчите,--
обернулся к нему Ганин и быстро подошел к Подтягину.--
Обопритесь на меня, Антон Сергеевич.
будто целился на муху, и вдруг с легким клекотом зашатался,
повалился вперед.
вокруг. Алферов, еле ворочая вязким языком, заблябал с пьяным
равнодушием: "Смотрите, смотрите, это он умирает".
Ганин.-- Держите его голову, Колин,-- вот здесь... подоприте.
Нет, это моя рука,-- повыше. Да не глазейте на меня. Повыше,
говорю вам. Откройте дверь, Клара.
пошатываясь, вышел было за ними, потом вяло махнул рукой и сел
у стола. Дрожащей рукой налив себе водки, он вытащил из
жилетного кармана никелевые часы и положил их перед собой на
стол.
пальцем по римским цифрам и замер, боком повернув голову, и
одним глазом следя за секундной стрелкой.
поморщился. -- Паршивый пес... Раздавить бы его. Погодя
немного, он вынул из другого кармана химический карандашик и
намазал лиловую черточку по стеклу над цифрой восемь.
пошарил глазами по столу, выбрал шоколадную конфету и тотчас же
выплюнул ее. Коричневый комок шлепнулся об стену.
блаженной мутной улыбкой подмигнул циферблату.
Орлов Алекс
Конюшевский Владислав
Корнев Павел
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Семенова Мария