одного крупного поэта и пяти помельче, обоих полов, а также
одного крупного критика (Демиана Базилевского) и пяти
маленьких, в их числе "Простакова-Скотинина", прозванного так
его архисупостатом Христофором Боярским.
вечер в Берлине, и он сказал: "Ничево", и затем рассказал
смешную, но не запомнившуюся историю про нового председателя
Союза русских писателей-эмигрантов Германии. Дама, сидевшая
рядом со мной, сообщила, что она без ума от вероломного
разговора между Пешкой и Королевой, насчет мужа, неужели они
взаправду выбросят бедного шахматиста из окна? Я отвечал, что
взаправду, но не в ближайшем выпуске и впустую: он будет вечно
жить в сыгранных им партиях и во множестве восклицательных
знаков будущих аннотаторов. Я также слышал - слух у меня под
стать зрению - обрывки общего разговора, например,
пояснительный шепот из-под руки: "Она англичанка" - за пять
стульев от меня.
служили привычным фоном всякой подобной сходки русских
изгнанников, на котором там и сям, среди пересудов и цеховой
болтовни, вспыхивала некая памятка - строчка Тютчева или Блока,
приводимая походя, с привычной любовью, явленная навек
потаенная высота искусства, украшавшего печальные жизни
внезапной каденцией, нисходившей с нездешних небес, сладостью,
славой, полоской радуги, отброшенной на стену хрустальным
пресс-папье, которого мы никак не найдем. Вот чего была лишена
моя Ирис.
одним из прочетов, замеченных мной в "переводе" "Тамары".
Предложение "виднелось несколько барок" превратилось в "la vue
etait assez baroque". Выдающийся критик Базилевский, пожилой,
коренастый блондин в измятом коричневом костюме, заколыхался в
утробном весельи, - но радостное выражение вскоре сменилось
подозрительным и недовольным. После чая он въелся в меня,
хрипло настаивая, что я выдумал этот пример оплошного перевода.
Я, помнится, ответил, что в таком случае и он вполне может
оказаться моей выдумкой.
что никак не научится мутить стакан чаю с одной только ложки
густого малинового варенья. Я сказал, что готов мириться с ее
умышленной отстраненностью, но умоляю перестать объявлять a la
ronde: "Пожалуйста, не стесняйтесь меня, мне нравится слушать
русскую речь". Это уже оскорбление, - все равно, как сказать
автору, что книга его неудобочитаема, но отпечатана
превосходно.
- Мне никак не удавалось найти подходящего учителя, - всегда
считала, что только ты и годишься, а ты ведь отказывался меня
учить: то тебе недосуг, то ты устал, то тебе это скучно, то
действует на нервы. Ну вот, я наконец нашла человека, который
говорит сразу на двух языках, твоем и моем, словно оба ему
родные, теперь все сходится одно к одному. Я про Надю Старову
говорю. Собственно, это ее идея.
служившего прежде при Врангеле, а ныне в какой-то конторе
"Белого Креста". Я познакомился с ним недавно, в Лондоне, мы
вместе тащили гроб на похоронах старого графа, чьим незаконным
отпрыском или "усыновленным племянником" (что это такое, не
знаю) он, как поговаривали, являлся. Это был темноглазый,
смуглый мужчина, года на три-четыре старший меня; мне он
показался довольно приятным - на раздумчивый, хмурый манер.
Ранение в голову, полученное в гражданскую войну, наградило его
ужасающим тиком, от которого лицо его через неравные промежутки
вдруг искажалось, как если б невидимая рука сжимала бумажный
пакет. Надежда Старова, тихая, невидная женщина с чемто
неопределимо квакерским в облике, невесть для какой причины,
конечно, медицинской, замечала эти промежутки по часам, сам же
он этих его "фейерверков" не сознавал, если только не видел их
в зеркале. Он обладал мрачноватым чувством юмора, замечательно
красивыми руками и бархатистым голосом.
беседовала как раз с Надеждой Старовой. Не могу точно сказать,
когда начались уроки, или сколько протянула эта прихоть, -
месяц, самое большее два. Происходили они либо у госпожи
Старовой дома, либо в одной из русских чайных, куда повадились
обе женщины. Я держал дома списочек телефонов, дабы Ирис имела
в виду, что я всегда могу выяснить, где она есть, если, скажем,
почувствую, что вот-вот помешаюсь, или захочу, чтобы она
дорогой домой купила жестянку моего любимого табаку "Бурая
Слива". Другое дело, - Ирис не знала, что я бы никогда не
решился вызванивать ее, потому что не окажись ее в названном ею
месте, я пережил бы минуты агонии, для меня непосильной.
мне, что уроки давным-давно прекратились: госпожа Старова
уехала в Лондон и, по слухам, к мужу возвращаться не
собиралась. Видать, лейтенант, был изрядный повеса.
зимы что-то в наших отношениях стало меняться к лучшему. Волна
новой привязанности, новой близости, новой нежности поднялась и
смела все иллюзии отдаления - размолвки, молчания, подозрения,
ретирады в крепость amour-propre и тому подобное, - все, что
служило препятствием нашей любви и в чем виноват я один. Более
покладистого и веселого товарища я не мог себе и представить.
Нежности и любовные прозвища (основанные в моем случае на
русских лингвистических формах) вновь воротились в наше
обыденное общение. Я нарушал монашеский распорядок труда над
моим романом в стихах "Полнолуние" верховыми прогулками с ней
по Булонскому лесу, послушными хождениями на рекламные показы
модных нарядов, на выставки мошенников-авангардистов. Я поборол
презрение к "серьезному" синематографу (придававшему любой
душераздирающей драме политическую окраску), который она
предпочитала американской буффонаде и комбинированным съемкам
немецкой фильмы ужасов. Я даже выступил с рассказом о моих
кембриджских денечках в довольно трогательном Дамском
Английском Клубе, к которому она принадлежала. И для полноты
счастья, я пересказал ей сюжет моего следующего романа ("Камера
люцида").
она заглянула в мою комнату и, получив разрешенье войти,
протянула мне копию отпечатанной на машинке страницы номер 444.
Это, сказала она, заключительный эпизод ее нескончаемой
повести, которой предстояло вскоре увидеть новые вымарки и
вставки. По слова Ирис, она застряла. Диана Вэйн, лицо
проходное, но в общем милое, приехав пожить в Париже,
знакомится в школе верховой езды со странным французом
корсиканского, а может быть и алжирского происхождения, -
страстным, брутальным, неуравновешенным. Он ошибочно принимает
Диану - и упорствует в этой ошибке, несмотря на ее веселые
увещания, - за свою былую возлюбленную, также англичанку,
которой он многие годы не видел. Здесь перед нами, указывал
автор, род галлюцинации, навязчивая фантазия, которой Диана,
резвушка и обладательница острого чувства юмора, позволяет Жюлю
тешиться на протяжении двадцати, примерно, уроков; но после его
интерес к ней становится более реалистическим, и она перестает
с ним встречаться. Ничего не было между ними и однако его
совершенно невозможно убедить, что он спутал ее с девушкой,
которой некогда обладал или думает, что обладал, потому что и
та девушка вполне могла оказаться лишь остаточным образом
увлечения, еще более давнего, а то и бредовым воспоминанием.
Положение сложилось очень запутанное.
угрожающее письмо к Диане, написанное французом на туземном
английском. Мне надлежало прочесть его так, словно оно
настоящее, и в качестве опытного писателя дать заключение,
какими последствиями или напастями чревата эта история.
Роллинс Джеймс
Акунин Борис
Майер Стефани
Сапковский Анджей
Афанасьев Роман
Вронский Константин