Крессиду."
предложил, чтобы после обеда мы с ним обсудили сценарий,
который ему хотелось мне заказать, - по гоголевскому "Ревизору"
(мы, так сказать, возвращались в исходную точку). Ирис
попросила добавки.
помнишь, что говорила миссис Грант (их давняя гувернантка,
которой он приписывал всякого рода отвратные апофегмы): "Белые
черви ждут не дождутся обжору".
- заметила Ирис.
белого вина, которое я похвалил из малодушной вежливости. Мы
выпили за его новую фильму (забыл название), назавтра ей
предстояло пойти в Лондоне, а там, надеялся он, и в Париже.
счастливо; он обзавелся порядочной лысинкой, стал весноват. Я
прежде не замечал, как тяжелы его веки, как редки и белесы
ресницы. Наши соседи, троица безвредных американцев, шумных,
хмельных, громогласных, были, возможно, не очень приятны,
однако ни Ирис, ни я не сочли оправданной иворову угрозу
"заткнуть эти бронксиальные трубы", тем более, что и сам он
разговаривал довольно зычно. Честно говоря, я уже с нетерпением
ожидал окончанья обеда - и домашнего кофе, - напротив, Ирис,
казалось, утвердилась в намерении вполне насладиться каждым
кусочком, каждой каплей. На ней было очень открытое платье,
черное, ровно смоль, и ониксовые серьги, мой давний подарок.
Щеки и руки, лишенные летнего загара, отливали матовой
белизной, которую мне пришлось разделить - и может быть,
слишком щедро, между юными женщинами моих будущих книг.
Блуждающий взор Ивора все примеривался к ее голым плечам, но
мне с помощью простого приема, - встревая с каким-то вопросом,
- удавалось сбивать этот взор с пути.
через минуту вернется; ее брат предложил мне "пойти отлить", но
я уклонился, - не то, чтобы я не нуждался в этом, - нуждался, -
а просто по опыту знал, что говорливый сосед и вид его близкой
струи наверняка поразят меня испускательной импотенцией. Сидя в
холле ресторана и покуривая, я размышлял о разумности
перенесения сложившегося уклада работы над "Камерой люцида" в
иную среду, к иному столу, с иным освещением, с иным напором
внешних звуков и запахов, - и видел, как мои листки и заметки
уносятся прочь подобно ярким окошкам скорого поезда, не
останавливающегося на моей станции. Я решил переговорить с Ирис
насчет ее идеи, и тут как раз брат и сестра, улыбаясь друг
дружке, вышли по разные стороны сцены. Ей оставалось прожить
пятнадцать минут.
домов проскочил мимо нашей парадной двери. Он предложил сдать
назад, но Ирис уже выпорхнула, и я полез следом, оставив Ивора
дому так скоро, что я с трудом настигнул ее. Уже подсунув
ладонь ей под локоть, я услышал, что Ивор окликает меня, - ему
не хватило мелочи. Я бросил Ирис и заторопился к нему, и как
раз поравнялся с двумя хиромантами, когда и я, и они услыхали,
как Ирис кричит громко и храбро, словно отгоняя злую собаку. В
свете уличного фонаря мы различили мужскую фигуру в плаще,
шагавшую к ней с противоположной панели, - он выстрелил с
такого малого расстояния, что мне показалось, будто он проткнул
ее своим большим пистолетом. Теперь таксист и мы с Ивором
следом подбежали уже так близко, что видели, как убийца
споткнулся о ее упавшее, съежившееся тело. Но он и не пытался
сбежать. Вместо того он встал на колени, стянул берет,
расправил плечи и в этой жуткой, смехотворной позе поднял к
обритой голове пистолет.
Ивором запутали, как могли) появившийся среди прочих faitsdiver
в дневных газетах, сводился к следующему, перевожу: русский из
"белых", Владимир Благидзе, он же Старов, подверженный
приступам умопомрачения, ночью в пятницу обезумел окончательно
и, выскочив на середину тихой улочки, открыл беспорядочную
стрельбу, первой же пулей убив английскую туристку миссис
[фамилия переврана], случайно проходившую мимо, после чего
остановился и вышиб себе мозги. На самом деле он умер не там и
не тогда, но, сохранив в замечательно прочном котелке осколки
сознания, кое-как дотянул аж до мая, в тот год необычайно
жаркого. Ивор из какого-то извращенного, словно во сне,
любопытства посетил его в весьма специальной больнице
знаменитого доктора Лазареффа - в круглом-круглом, в
безжалостно круглом строении на верхушке холма, густо поросшего
конским каштаном, собачьей розой и прочей кусачей зеленью.
Через дырку в мозгу Благидзе улетучился полный набор недавних
воспоминаний, зато пациент совершенно отчетливо помнил (по
словам русского санитара, хорошо умевшего разбирать речи
пытаемых), как его, шестилетнего, водили в Италии в
увеселительный сад, и там крохотный поезд из трех открытых
вагончиков с шестью молчащими детьми в каждом и с зеленым
паровозиком на батарейном ходу, испускавшим через уместные
промежутки клуб поддельного дыма, катил по кругу через кошмарно
живописные заросли куманики, чьи дурманящие цветы кивали в
постоянном согласии со всеми ужасами детства и преисподней.
откуда-то с Оркнеев лишь после погребения мужа. Из ложной
обязательности она попыталась встретиться со мной и рассказать
мне "все". Я видеть ее отказался, но она изловчилась поймать в
Лондоне Ивора перед самым его отъездом в Штаты. Я никогда его
не расспрашивал, и милый смешной человечек так и не открыл мне,
к чему это "все" сводилось, - отказываюсь верить, что ко
многому, - да и как бы там ни было, я знаю достаточно. Человек
я по натуре не мстительный, но все же люблю иногда задержать
воображение на том зелененьком поезде, все бегущем по кругу, по
кругу, по кругу, навек.
избавляться, мгновенно, необратимо, от всего, что принадлежало
потерянной нами возлюбленной. В противном случае, вещи, к
которым она каждый день прикасалась и которые удерживала в
положенных рамках самим обращением к ним, могут вдруг начать
набухать собственной безумной и жуткой жизнью. Каждое ее платье
начинает вынашивать собственную личность, книги сами листают
свои страницы. Мы задыхаемся в теснящем круге чудовищ, не
находящих себе ни места, ни образа, потому что ее здесь нет и
некому их приласкать. И даже самый отважный из нас боится
встретиться взглядом с зеркалом.
утопить их, будто котят, собственно, я и котенка не мог
утопить, что уж там говорить о ее гребешке или сумке. Не мог я
и смотреть, как чужой человек собирает их, утаскивает и
возвращается за добавкой. Поэтому я просто бросил квартиру,
велев служанке любым способом устранить все эти ненужные вещи.
Ненужные! В миг расставания они казались вполне нормальными и
безвредными, я бы даже сказал - озадаченными.
центре Парижа. Пробовал одолеть ужас и одиночество целодневным
трудом. Закончил один роман, начал другой, написал сорок
стихотворений (все как один - разбойники и братья в разноцвеных
нарядах), дюжину рассказов, семь эссе, три опустошительных
рецензии и одну пародию. Чтобы не лишиться разума в течение
ночи, приходилось глотать пилюлю особенной крепости или
покупать кого-то в постель.
птицы (воробьи большей частью) пели, как в гейневском месяце
мае, с монотонной бесовской силой, - я потому и думаю, что
стояло прекрасное майское утро. Я лежал, повернувшись лицом к
стене, и в зловещем помрачении размышлял, не выехать ли "нам"
на виллу "Ирис" раньше обычного. Имелось, впрочем, препятствие,
не позволявшее предпринять эту поездку: и дом, и автомобиль
были проданы, так сама Ирис сказала на протестантском кладбище,
ибо распорядители ее веры и участи воспретили кремацию. Я
повернулся в постели от стенки к окну, рядом, между мной и
окном, лежала Ирис, обратив ко мне темный затылок. Я содрал
одеяло. Она была голая, в одних только черных чулках (это
показалось мне странным, но в то же время напомнило что-то из
параллельного мира, ибо мой разум стоял, растопыря ноги, на
Соломатина Татьяна
Белов Вольф
Майер Стефани
Перумов Ник
Маркелов Олег
Зыков Виталий