еще грос-фатер и стали разъезжаться. Граф во всё время не спускал глаз с
вдовушки. Он не притворялся, говоря, что для нее готов был броситься в прорубь.
Прихоть ли, любовь ли, упорство ли, но в этот вечер все его душевные силы были
сосредоточены на одном желании - видеть и любить ее. Только что он заметил, что
Анна Федоровна стала прощаться с хозяйкой, он выбежал в лакейскую, а оттуда, без
шубы, на двор к тому месту, где стояли экипажи.
- Анны Федоровны Зайцовой экипаж! - закричал он. Высокая четвероместная карета с
фонарями сдвинулась с места и поехала к крыльцу. - Стой! - закричал он кучеру,
по колено в снегу подбегая к карете.
- Чего надо? - отозвался кучер.
- В карету надо сесть, - отвечал граф, на ходу отворяя дверцы и стараясь влезть.
- Стой же, чорт! Дурень!
- Васька! стой! - крикнул кучер на форейтора и остановил лошадей. - Что ж в
чужую карету лезете? это барыне Анны Федоровны карета, а не вашей милости
карета.
- Ну, молчи ж, болван! На тебе целковый, да слезь, закрой дверцы, - говорил
граф. Но так как кучер не шевелился, то он сам подобрал ступеньки и, открыв
окно, кое-как захлопнул дверцы. В карете, как и во всех старых каретах, в
особенности обитых желтым басоном, пахло какой-то гнилью и горелой щетиной. Ноги
графа были по колено в талом снегу и сильно зябли в тонких сапогах и рейтузах,
да и всё тело прохватывал зимний холод. Кучер ворчал на козлах и, кажется,
сбирался слезть. Но граф ничего не слыхал и не чувствовал. Лицо его горело,
сердце его сильно стучало. Он напряженно схватился за желтый ремень, высунулся в
боковое окно, и вся жизнь его сосредоточилась в одном ожидании. Ожидание это
продолжалось недолго. На крыльце закричали: "Зайцовой карету!" кучер зашевелил
вожжами, кузов заколыхался на высоких рессорах, освещенные окна дома побежали
одно за другим мимо окна кареты.
- Смотри, ежели ты, шельма, скажешь лакею, что я здесь, - сказал граф,
высовываясь в переднее окошко к кучеру, - я тебя вздую, а не скажешь - еще
десять рублей.
Едва он успел опустить окно, как кузов уж снова сильнее закачался, и карета
остановилась. Он прижался к углу, перестал дышать, даже зажмурился: так ему
страшно было, что почему-нибудь не сбудется его страстное ожидание. Дверцы
отворились, одна за другой с шумом попадали ступеньки, зашумело женское платье,
в затхлую карету ворвался запах жасминных духов, быстрые ножки взбежали по
ступенькам, и Анна Федоровна, задев полой распахнувшегося салопа по ноге графа,
молча, но тяжело дыша, опустилась на сиденье подле него.
Видела ли она его или нет, этого никто бы не мог решить, даже сама Анна
Федоровна; но когда он взял ее за руку и сказал: "ну, уж теперь поцалую-таки
вашу ручку", она очень мало изъявила испуга, ничего не отвечала, но отдала ему
руку, которую он покрыл поцалуями гораздо выше перчатки. Карета тронулась.
- Скажи ж что-нибудь. Ты не сердишься? - говорил он ей.
Она молча прижалась в свой угол, но вдруг отчего-то заплакала и сама упала
головой к его груди.
давно слушали цыган и пили в новом трактире, когда граф в медвежьей, крытой
синим сукном шубе, принадлежавшей покойному мужу Анны Федоровны, присоединился к
их компании.
- Батюшка, ваше сиятельство! ждали не дождались! - говорил косой черный цыган,
показывая свои блестящие зубы, встретив его еще в сенях и бросаясь снимать шубу.
- С Лебедяни не видали... Стеша зачахла совсем по вас...
Стеша, стройная молоденькая цыганочка с кирпично-красным румянцем на коричневом
лице, с блестящими, глубокими черными глазами, осененными длинными ресницами,
выбежала тоже навстречу.
- А! графчик! голубчик! золотой! вот радость-то! - заговорила она сквозь зубы с
веселой улыбкой.
Сам Илюшка выбежал навстречу, притворяясь, что очень радуется. Старухи, бабы,
девки повскакали с мест и окружили гостя. Кто считался кумовством, кто крестовым
братством.
Молодых цыганок Турбин всех расцаловал в губы; старухи и мужчины цаловали его в
плечико и в ручку. Дворяне тоже были очень обрадованы приездом гостя, тем более,
что гульба, дойдя до своего апогея, теперь уже остывала. Каждый начинал
испытывать пресыщение; вино, потеряв возбудительное действие на нервы, только
тяготило желудок. Каждый уже выпустил весь свой заряд ухарства и пригляделся
один к другому; все песни были пропеты и перемешались в голове каждого, оставляя
какое-то шумное, распущенное впечатление. Что бы кто ни сделал странного и
лихого, всем начинало приходить в голову, что ничего тут нет любезного и
смешного. Исправник, лежа в безобразном виде на полу у ног какой-то старухи,
заболтал ногами и закричал:
- Шампанского!.. граф приехал!.. шампанского!.. приехал!.. ну, шампанского!..
ванну сделаю из шампанского и буду купаться... Господа дворяне! люблю
благородное дворянское общество!.. Стешка! пой "Дорожку".
Кавалерист был тоже навеселе, но в другом виде. Он сидел на диване в уголке,
очень близко рядом с высокой красивой цыганкой Любашей и, чувствуя, как хмель
туманил его глаза, хлопал ими, помахивал головой и, повторяя одни и те же слова,
шопотом уговаривал цыганку бежать с ним куда-то. Любаша, улыбаясь, слушала его
так, как будто то, что он ей говорил, было очень весело и вместе с тем несколько
печально, бросала изредка взгляды на своего мужа, косого Сашку, стоявшего за
стулом против нее, и в ответ на признание в любви кавалериста нагибалась ему на
ухо и просила купить ей потихоньку, чтоб другие не видали, душков и ленту.
- Ура! - закричал кавалерист, когда вошел граф.
Красивый молодой человек, с озабоченным видом, старательно, твердыми шагами
ходил взад и вперед по комнате и напевал мотивы из "Восстания в серале".
Старый отец семейства, увлеченный к цыганкам неотвязными просьбами господ
дворян, которые говорили, что без него всё расстроится и лучше не ехать, лежал
на диване, куда он повалился тотчас, как приехал, и никто на него не обращал
внимания. Какой-то чиновник, бывший тут же, сняв фрак, с ногами сидел на столе,
ерошил свои волосы и тем сам доказывал, что он очень кутит. Как только вошел
граф, он расстегнул ворот рубашки и подсел еще выше на стол. Вообще с приездом
графа кутеж оживился.
Цыганки, разбредшиеся было по комнате, опять сели кружком. Граф посадил Стешку,
запевалу, себе на колени и велел еще подать шампанского.
Илюшка с гитарой стал перед запевалой, и началась пляска, то-есть цыганские
песни: "Хожу ль я по улице", "Эй вы, гусары...", "Слышишь, разумеешь..." и т.д.,
в известном порядке. Стешка славно пела. Ее гибкий, звучный, из самой груди
выливавшийся контральто, ее улыбки во время пенья, смеющиеся, страстные глазки и
ножка, шевелившаяся невольно в такт песни, ее отчаянное вскрикиванье при начале
хора, - всё это задевало за какую-то звонкую, но редко задеваемую струну. Видно
было, что она вся жила только в той песне, которую пела. Илюшка, улыбкой,
спиной, ногами, всем существом изображая сочувствие песне, аккомпанировал ей на
гитаре и, впившись в нее глазами, как будто в первый раз слушая песню,
внимательно, озабоченно, в такт песни наклонял и поднимал голову. Потом он вдруг
выпрямлялся при последней певучей ноте и, как будто чувствуя себя выше всех в
мире, гордо, решительно вскидывал ногой гитару, перевертывал ее, притопывал,
встряхивал волосами и, нахмурившись, оглядывался на хор. Всё его тело от шеи до
пяток начинало плясать каждой жилкой... И двадцать энергических, сильных
голосов, каждый из всех сил стараясь страннее и необыкновеннее вторить один
другому, переливались в воздухе. Старухи подпрыгивали на стульях, помахивая
платочками и оскаливая зубы, вскрикивали в лад и в такт одна громче другой.
Басы, склонив головы на бок я напружив шеи, гудели, стоя за стульями.
Когда Стеша выводила тонкие ноты, Илюшка подносил к ней ближе гитару, как будто
желая помочь ей, а красивый молодой человек в восторге вскрикивал, что теперь
бемоли пошли.
Когда заиграли плясовую и, дрожа плечами и грудью, прошлась Дуняша и,
развернувшись перед графом, поплыла дальше, Турбин вскочил с места, скинул
мундир и, оставшись в одной красной рубахе, лихо прошелся с нею в самый раз и
такт, выделывая ногами такие штуки, что цыгане, одобрительно улыбаясь,
переглядывались друг с другом.
Исправник сел по-турецки, хлопнул себя кулаком по груди и закричал: "виват!", а
потом, ухватив графа за ногу, стал рассказывать, что у него было две тысячи
рублей, а теперь всего пятьсот осталось, и что он может сделать всё, что
захочет, ежели только граф позволит. Старый отец семейства проснулся и хотел
уехать; но его не пустили. Красивый молодой человек упрашивал цыганку
протанцовать с ним вальс. Кавалерист, желая похвастаться своей дружбой с графом,
встал из своего угла и обнял Турбина.
- Ах ты, мой голубчик! - сказал он, - зачем ты только от нас уехал! А? - Граф
молчал, видимо думая о другом. - Куда ездил? Ах ты, плут, граф, уж я знаю, куда
ездил.
Турбину отчего-то не понравилось это панибратство. Он, не улыбаясь, молча
посмотрел в лицо кавалеристу и вдруг пустил в упор на него такое страшное,
грубое ругательство, что кавалерист огорчился и долго не знал, как ему принять
такую обиду: в шутку или не в шутку. Наконец он решил, что в шутку, улыбнулся и
пошел опять к своей цыганке, уверял ее, что он на ней непременно женится после
Святой. Запели другую песню, третью, еще раз поплясали, провеличали, и всем
продолжало казаться весело. Шампанское не кончалось. Граф пил много. Глаза его
как бы покрылись влагою, но он не шатался, плясал еще лучше, говорил твердо и
даже сам славно подпевал в хоре и вторил Стеше, когда она пела "Дружбы нежное
волненье". В середине пляски купец, содержатель трактира, пришел просить гостей
ехать по домам, потому что уже был третий час утра.
Граф схватил купца за шиворот и велел ему плясать в присядку. Купец отказывался.
Граф схватил бутылку шампанского и, перевернув купца ногами кверху, велел его
держать так и, к общему хохоту, медлительно вылил на него всю бутылку.
Уже рассветало. Все были бледны и изнурены, исключая графа.
- Однако мне пора в Москву, - сказал он вдруг, вставая. - Пойдем все ко мне,
ребята. Проводите меня... и чаю напьемся.
Все согласились, исключая заснувшего помещика, который тут и остался, набились
битком в трое саней, стоявших у подъезда, и поехали в гостиницу.
Корнев Павел
Курылев Олег
Шилова Юлия
Березин Федор
Самойлова Елена
Березин Федор