- сказал он, составляя куски разбитого флакончика и с
сокрушением глядя на них.
разбил; что ж тут говорить!
жест подергивания плечом, который он наследовал от папа, -
разбил, да еще и смеется, этакой несносный мальчишка!
отталкивая меня, - убирайся.
уже был раздражен до последней степени: схватил стол за ножку
и опрокинул его. "Так вот же тебе!" - и все фарфоровые и
хрустальные украшения с дребезгом полетели на пол.
поддержать падающие вещи.
комнаты, - мы навек поссорились".
виноватым, боялся взглянуть на него и целый день не мог ничем
заняться; Володя, напротив, учился хорошо и, как всегда, после
обеда разговаривал и смеялся с девочками.
страшно, неловко и совестно было оставаться одному с братом.
После вечернего класса истории я взял тетради и направился к
двери. Проходя мимо Володи, несмотря на то, что мне хотелось
подойти и помириться с ним, я надулся и старался сделать
сердитое лицо. Володя в это самое время поднял голову и с чуть
заметной, добродушно-насмешливой улыбкой смело посмотрел на
меня. Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает меня
и то, что я понимаю, что он понимает меня; но какое-то
непреодолимое чувство заставило меня отвернуться.
патетическим голосом, - полно сердиться. Извини меня, ежели я
тебя обидел.
давить меня в груди и захватывать дыхание; но это продолжалось
только одну секунду: на глазах показались слезы, и мне стало
легче.
руку.
понимал, отчего у меня слезы на глазах...
не была так поразительна для самого меня, как та, вследствие
которой в одной из наших горничных я перестал видеть слугу
женского пола, а стал видеть женщину, от которой могли
зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и счастие.
никогда, до случая, переменившего совершенно мой взгляд на нее
и про который я расскажу сейчас, - я не обращал на нее ни
малейшего внимания. Маше было лет двадцать пять, когда мне
было четырнадцать; она была очень хороша; но я боюсь описывать
ее, боюсь, чтобы воображение снова не представило мне
обворожительный и обманчивый образ, составившийся в нем во
время моей страсти. Чтобы не ошибиться, скажу только, что она
была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина; а
мне было четырнадцать лет.
прогулкой по комнате, стараясь ступать только по одним щелям
половиц, или пением какого-нибудь несообразного мотива, или
размазыванием чернил по краю стола, или повторением без всякой
мысли какого-нибудь изречения - одним словом, в одну из тех
минут, когда ум отказывается от работы и воображение, взяв
верх, ищет впечатлений, я вышел из классной и без всякой цели
спустился к площадке.
Разумеется, мне захотелось знать, кто это, но вдруг шум шагов
замолк, и я услышал голос Маши: "Ну вас, что вы балуетесь, а
как Мария Ивановна придет - разве хорошо будет?"
что-то зашевелилось, как-будто Володя хотел удержать ее.
набок косынкой, из-под которой виднелась белая, полная шея,
пробежала мимо меня.
открытие, однако чувство изумления скоро уступило место
сочувствию поступку Володи: меня уже не удивлял самый его
поступок, но то, каким образом он постиг, что приятно так
поступать. И мне невольно захотелось подражать ему.
мысли, с напряженным вниманием прислушиваясь к малейшим
движениям, происходившим на верху; но никогда не мог принудить
себя подражать Володе, несмотря на то, что мне этого хотелось
больше всего на свете. Иногда, притаившись за дверью, я с
тяжелым чувством зависти и ревности слушал возню, которая
поднималась в девичьей, и мне приходило в голову: каково бы
было мое положение, ежели бы я пришел на верх и, так же как
Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим
широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила у
меня, чего мне нужно? Иногда я слышал, как Маша говорила
Володе: "Вот наказанье! что же вы, в самом деле, пристали ко
мне, идите отсюда, шалун этакой... отчего Николай Петрович
никогда не ходит сюда и не дурачится..." Она не знала, что
Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницею и все на
свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи.
увеличивалась убеждением в моей уродливости. А я убежден, что
ничто не имеет такого разительного влияния на направление
человека, как наружность его, и не столько самая наружность,
сколько убеждение в привлекательности или непривлекательности
ее.
положению, утешался, как лисица, уверяя себя, что виноград еще
зелен, то есть старался презирать все удовольствия,
доставляемые приятной наружностью, которыми на моих глазах
пользовался Володя и которым я от души завидовал, и напрягал
все силы своего ума и воображения, чтобы находить наслаждения
в гордом одиночестве.
волнения голосом. - Что вы делаете? Вы хотите сжечь дом,
погубить всех нас...
всем посторониться, большими, решительными шагами подошла к
рассыпанной дроби и, презирая опасность, могущую произойти от
неожиданного взрыва, начала топтать ее ногами. Когда, по ее
мнению, опасность уже миновалась, она позвала Михея и
приказала ему выбросить весь этот порох куда-нибудь подальше
или, всего лучше, в воду и, гордо встряхивая чепцом,
направилась к гостиной. "Очень хорошо за ними смотрят, нечего
сказать", - проворчала она.
бабушке, в комнате ее уже сидела Мими около окна и с каким-то
таинственно-официальным выражением грозно смотрела мимо двери.
В руке ее находилось что-то завернутое в несколько бумажек. Я
догадался, что это была дробь и что бабушке уже все известно.
Гаша, которая, как заметно было по ее гневному,
раскрасневшемуся лицу, была сильно расстроена, и доктор
Блюменталь, маленький, рябоватый человечек, который тщетно
старался успокоить Гашу, делая ей глазами и головой
таинственные миротворные знаки.
Путешественник, что всегда означало весьма неблагоприятное
расположение духа.
сказал папа, почтительно целуя ее руку.
Орловский Гай Юлий
Херберт Фрэнк
Белов Вольф
Флинт Эрик
Орлов Алекс
Суворов Виктор