А.С. Грин

Золотая цепь

А.С. Грин. Собрание сочинений в шести томах.

Москва, Изд. "Правда", 1965, т.4, сс. 3-125

"Дул ветер...", - написав это, я опрокинул неосторожным движением
чернильницу, и цвет блестящей лужицы напомнил мне мрак той ночи, когда я
лежал в кубрике "Эспаньолы". Это суденышко едва поднимало шесть тонн, на нем
прибыла партия сушеной рыбы из Мазабу. Некоторым нравится запах сушеной
рыбы.

Все судно пропахло ужасом, и, лежа один в кубрике с окном, заткнутым
тряпкой, при свете скраденной у шкипера Гро свечи, я занимался
рассматриванием переплета книги, страницы которой были выдраны неким
практичным чтецом, а переплет я нашел.

На внутренней стороне переплета было написано рыжими чернилами:
"Сомнительно, чтобы умный человек стал читать такую книгу, где одни
выдумки".

Ниже стояло: "Дик Фармерон. Люблю тебя, Грета. Твой Д.".

На правой стороне человек, носивший имя Лазарь Норман, расписался
двадцать четыре раза с хвостиками и всеобъемлющими росчерками. Еще кто-то
решительно зачеркнул рукописание Нормана и в самом низу оставил загадочные
слова: "Что знаем мы о себе?"

Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать лет, но я уже
знал, как больно жалит пчела - Грусть. Надпись в особенности терзала тем,
что недавно парни с "Мелузины", напоив меня особым коктейлем, испортили мне
кожу на правой руке, выколов татуировку в виде трех слов: "Я все знаю". Они
высмеяли меня за то, что я читал книги, - прочел много книг и мог ответить
на такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову.

Я засучил рукав. Вокруг свежей татуировки розовела вспухшая кожа. Я
думал, так ли уж глупы эти слова "Я все знаю"; затем развеселился и стал
хохотать - понял, что глупы. Опустив рукав, я выдернул тряпку и посмотрел в
отверстие.

Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани. Резкий, как щелчки,
дождь бил в лицо. В мраке суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачивая
судно. Рядом стояла "Мелузина"; там мучители мои, ярко осветив каюту,
грелись водкой. Я слышал, что они говорят, и стал прислушиваться
внимательнее, так как разговор шел о каком-то доме, где полы из чистого
серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различал
голоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел.

Моольс сказал: - Он нашел клад.

- Нет, - возразил Патрик. - Он жил в комнате, где был потайной ящик; в
ящике оказалось письмо, и он из письма узнал, где алмазная шахта.

- А я слышал, - заговорил ленивый, укравший у меня складной нож
Каррель-Гусиная шея, - что он каждый день выигрывал в карты по миллиону!

- А я думаю, что продал он душу дьяволу, - заявил Болинас, повар, - иначе
так сразу не построишь дворцов.

- Не спросить ли у "Головы с дыркой"? - осведомился Патрик (это было
прозвище, которое они дали мне), - у Санди Пруэля, который все знает?

Гнусный - о, какой гнусный! - смех был ответом Патрику. Я перестал
слушать. Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и стал курить табак,
собранный из окурков в гавани. Он производил крепкое действие - в горле как
будто поворачивалась пила. Я согревал свой озябший нос, пуская дым через
ноздри.

Мне следовало быть на палубе: второй матрос "Эспаньолы" ушел к любовнице,
а шкипер и его брат сидели в трактире, - но было холодно и мерзко вверху.
Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых досок и
сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет
блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, -
как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем саду опустилась
жар-птица или расцвел розами старый пень.

Не зная, о ком они говорили, я представил человека в синих очках, с
бледным, ехидным ртом и большими ушами, сходящего с крутой вершины по
сундукам, окованным золотыми скрепами.

"Почему ему так повезло, - думал я, - почему?.."

Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел,
что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, - с 17
октября, когда я поступил на "Эпаньолу" - по 17 ноября, то есть по вчерашний
день. Я сам записал на ней все вычеты из моего жалованья. Здесь были
упомянуты разбитая чашка с голубой надписью "Дорогому мужу от верной жены";
утопленное дубовое ведро, которое я же сам по требованию шкипера украл на
палубе "Западного Зерна"; украденный кем-то у меня желтый резиновый плащ,
раздавленный моей ногой мундштук шкипера и разбитое - все мной - стекло
каюты. Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередное похождение, и с
ним бесполезно было торговаться, потому что он был скор на руку.

Я подсчитал сумму и увидел, что она с избытком покрывает жалованье. Мне
не приходилось ничего получить. Я едва не заплакал от злости, но удержался,
так как с некоторого времени упорно решал вопрос - "кто я - мальчик или
мужчина?" Я содрогался от мысли быть мальчиком, но, с другой стороны,
чувствовал что-то бесповоротное в слове "мужчинам - мне представлялись
сапоги и усы щеткой. Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка
с корзиной дынь, - она сказала: "Ну-ка, посторонись, мальчик", - то почему я
думаю о всем большом: книгах, например, и о должности капитана, семье,
ребятишках, о том, как надо басом говорить: "Эй вы, мясо акулы!" Если же я
мужчина, - что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи,
сказавший, становясь на носки: "Дай-ка прикурить, дядя!" - то почему у меня
нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а
столб?

Мне было тяжело, холодно, неуютно. Выл ветер - "Вой!" - говорил я, и он
выл, как будто находил силу в моей тоске. Крошил дождь. - "Лей!" - говорил
я, радуясь, что все плохо, все сыро и мрачно, - не только мой счет с
шкипером. Было холодно, и я верил, что простужусь и умру, мое неприкаянное
тело...

Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но то не были голоса наших.
Палуба "Эспаньолы" приходилась пониже набережной, так что на нее можно было
спуститься без сходни. Голос сказал: "Никого нет на этом свином корыте".
Такое начало мне понравилось, и я с нетерпением ждал ответа. "Все равно", -
ответил второй голос, столь небрежный и нежный, что я подумал, не женщина ли
отвечает мужчине. - "Ну, кто там?! - громче сказал первый. - В кубрике свет;
эй, молодцы!".

Тогда я вылез и увидел - скорее различил во тьме - двух людей, закутанных
в непромокаемые плащи. Они стояли, оглядываясь, потом заметили меня, и тот,
что был повыше, сказал: - Мальчик, где шкипер?

Мне показалось странным, что в такой тьме можно установить возраст. В
этот момент мне хотелось быть шкипером. Я бы сказал - густо, окладисто, с
хрипотой, - что-нибудь отчаянное, например: "Разорви тебя ад!" - или: "Пусть
перелопаются в моем мозгу все тросы, если я что-нибудь понимаю!"

Я объяснил, что я один на судне, и объяснил также, куда ушли остальные.

- В таком случае, - заявил спутник высокого человека, - не спуститься ли
в кубрик? Эй, юнга, посади нас к себе, и мы поговорим, здесь очень сыро.

Я подумал... Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление, и,
рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую страну битв,
героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик -
песня - шепот: "Тайна - очарование! Тайна - очарование!". "Неужели
началось?" - спрашивал я себя; мои колени дрожали.

Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я
очнулся, лишь увидев себя сидящим в кубрике против посетителей - они сели на
вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, - и сидели согнувшись, чтобы не
стукнуться о потолок-палубу.

"Вот это люди!" - подумал я, почтительно рассматривая фигуры своих
гостей. Оба они мне понравились - каждый в своем роде. Старший, широколицый,
с бледным лицом, строгими серыми глазами и едва заметной улыбкой, должен
был, по моему мнению, годиться для роли отважного капитана, у которого есть
кое-что на обед матросам, кроме сушеной рыбы. Младший, чей голос казался мне
женским, - увы! - имел небольшие усы, темные пренебрежительные глаза и
светлые волосы. Он был на вид слабее первого, но хорошо подбоченивался и
великолепно смеялся. Оба сидели в дождевых плащах; у высоких сапог с
лаковыми отворотами блестел тонкий рант, следовательно, эти люди имели
деньги.

- Поговорим, молодой друг! - сказал старший. - Как ты можешь заметить, мы
не мошенники.

- Клянусь громом! - ответил я. - Что ж, поговорим, черт побери!..

Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать. Я
знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказали
безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая, в чем
дело, затем потребовал объяснения в форме достаточной, чтобы остановить
потеху и дать почувствовать свою обиду.

- Ну, - сказал первый, - мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялись потому,
что немного выпили. - И он рассказал, какое дело привело их на судно, а я,
слушая, выпучил глаза.

Откуда ехали эти два человека, вовлекшие меня в похищение "Эспаньолы", я
хорошенько не понял, - так был я возбужден и счастлив, что соленая сухая