Чтение 24–й страницы книги ~Земля шорохов~

чтобы ей пройти. Теперь нам остается только ждать.

Мы стали ждать. Через десять минут я посмотрел в дырку от выпавшего
сучка и увидел, что проклятая пума спокойно лежит в своем контейнере, мирно
подремывая и не обнаруживая ни малейшего желания перейти по шаткому туннелю
в новую, более удобную квартиру. Очевидно, оставалось только одно --
напугать ее и тем заставить перебежать из контейнера в клетку. Я поднял
молоток и с грохотом опустил его на стенку контейнера. Наверно, мне надо
было предупредить Луну. В одно мгновение произошло сразу два события. Пума,
неожиданно выведенная из дремотного состояния, подпрыгнула и бросилась в
пролом, а от удара молотком с той стороны, где стоял Луна, слетела доска,
служившая стенкой туннеля. И в результате в следующее же мгновение Луна
увидел, как крайне раздраженная пума обнюхивает его ноги. Он пронзительно
завизжал и вертикально взвился в воздух. Такого визга я в жизни не слыхал.
Он-то и спас положение. Визг так обескуражил пуму, что она влетела в новую
клетку с быстротой, на которую только была способна, а я тут же опустил и
надежно запер дверцу. Луна прислонился к двери гаража, вытирая лицо платком.

-- Ну вот и все,-- весело сказал я,--я же говорил тебе, что это будет
несложно.

Луна посмотрел на меня испепеляющим взглядом.

-- Ты собирал животных в Южной Америке и Африке? -- спросил он
наконец.-- Это правда?

--Да.

-- И ты занимаешься этим делом уже четырнадцать лет?

--Да.

-- И тебе сейчас тридцать три года?

--Да.

Луна покачал головой, словно человек, которому предложили труднейшую
загадку.

-- И как тебе удалось прожить так долго, один Бог знает,-- сказал он.

-- Меня заговорили,-- ответил я.-- Кстати, что за причина привела тебя
сегодня ко мне, кроме желания схватиться врукопашную со своей тезкой?

-- На улице,-- сказал Луна, все еще вытирая лицо,-- стоит индеец с
bicho. Я встретил его в деревне.

-- А что за bicho? -- спросил я, выходя из гаража и направляясь в сад.

-- Кажется, это свинья,-- сказал Луна,-- но она в ящике, и я ее не
рассмотрел.

Индеец сидел на корточках, а перед ним стоял ящик, из которого
доносилось повизгивание и приглушенное хрюканье. Только представитель
семейства свиней способен издавать такие звуки. Индеец осклабился, стянул с
себя большую соломенную шляпу, поклонился и, сняв с ящика крышку, вытащил
наружу прелестное маленькое существо. Это был очень юный ошейниковый пекари,
обычный вид дикой свиньи, который обитает в тропиках Южной Америки.

-- Это Хуанита,-- сказал индеец и, улыбаясь, выпустил маленькое
существо на лужайку. Издав восторженный визг, оно тотчас принялось жадно все
обнюхивать.

Я всегда питал слабость к семейству свиней, а против поросят просто не
мог устоять, и поэтому через пять минут Хуанита была моей за цену, вдвое
большую ее действительной стоимости с финансовой точки зрения, но в сотню
раз меньшую, если иметь в виду ее обаяние и прочие личные качества. Она была
покрыта длинной, довольно жесткой сероватой шерстью, а от углов рта вокруг
шеи у нее шла ровная белая полоса, которая придавала ей такой вид, словно
она носила итонский воротничок <Итон -- самый аристократический колледж
Англии>. У нее было изящное туловище, вытянутое рыло с прелестным вздернутым
пятачком и тонкие хрупкие ножки с точеными копытцами величиной с
шестипенсовик. Походка у нее была изящная и женственная, ножками она
перебирала так быстро, что ее копытца стучали мягко и дробно, как дождевые
капли.

До смешного ручная, она обладала самой милой привычкой даже после
пятиминутной разлуки здороваться так, словно не видела вас долгие годы, и
все эти годы для нее были пустыми и серыми. Радостно взвизгивая, она
бросалась навстречу, терлась носом о ноги и буквально упивалась встречей,
нежно похрюкивая и вздыхая. Райская жизнь, по ее представлениям, наступала
тогда, когда вы ее брали на руки, нянчили, как ребенка, и почесывали ей
брюшко. Она лежала на руках, закрыв глаза, и в восторге постукивала
маленькими зубками, словно миниатюрными кастаньетами.

Очень ручных и наименее шкодливых животных я попрежнему держал в гараже
на свободе. А Хуанита вела себя словно благовоспитанная дама, и я разрешил
ей тоже бегать по всему гаражу, запирая ее в клетку только на ночь. Забавно
было смотреть, как Хуанита ест -- она зарывалась рылом в большое блюдо с
едой, а вокруг толпились самые разные твари -- кариамы, попугаи, карликовые
кролики, пенелопы, которым хотелось поесть из того же блюда. Хуанита вела
себя безупречно, она всегда оставляла другим много места возле кормушки и
никогда не Злилась, даже если хитрая кариама выхватывала лакомые кусочки
из-под самого ее пятачка.

Только раз я видел, как она вышла из себя. Это случилось, когда один из
самых глупых попугаев, придя в крайнее возбуждение при виде блюда с кормом,
слетел вниз с радостным криком и сел Хуаните прямо на рыло. Ворча от
негодования, она стряхнула его и загнала в угол. Он кричал и трепетал, а
она, постояв над ним, угрожающе лязгнула зубами и вернулась к прерванной
трапезе.

Устроив всех новых животных, я нанес визит Эдне, чтобы поблагодарить ее
за внимание и заботу, которую она расточала обитателям гаража во время моего
отсутствия. Я застал ее с Хельмутом у громадной кучи мелкого красного перца,
из которого они стряпали соус, изобретенный самим Хельмутом. Эта пища богов,
добавленная к супу, с первого же глотка сдирала кожу с неба, но придавала
блюду вкус совершенно неземной. Я уверен, что любой гурман съел бы,
постанывая от наслаждения, даже старый башмак, сваренный и приправленный
этим соусом.

-- А, Джерри,-- сказал Хельмут, бросаясь к бару,-- у меня есть для тебя
новость.

-- Вы хотите сказать, что купили новую бутылку джина? -- спросил я.

-- Ну, это само собой,-- улыбаясь, сказал он,-- мы знали, что вы
возвращаетесь. Я о другом... Известно ли вам, что в конце недели начинается
время отпусков?

-- Да, ну и что?

-- А это значит,-- сказал Хельмут, непринужденно и весело наполняя
стаканы джином,-- что я могу взять вас с собой в горы Калилегуа на три дня.
Как вам это нравится?

Я обернулся к Эдне.

-- Эдна,-- начал я,-- я люблю вас...

-- Ладно,-- покорно сказала она,-- но я хочу получить гарантию, что
пума не выскочит из клетки.

В следующую субботу утром, когда рассвет еще только занимался на небе,
меня разбудил Луна. Он просунулся в мое окно и спел немного неприличную
любовную песенку. Я вылез из постели, взгромоздил на горб свое снаряжение, и
при прохладном, словно пробивавшемся сквозь толщу воды, свете зари мы
отправились к дому Хельмута. Возле дома стоял табунчик кляч. На их спинах
были необычные седла, распространенные на севере Аргентины,-- глубокие,
изогнутые, с очень высокой передней лукой. Сидеть в таком седле удобно, как
в кресле. Спереди к седлу прикреплены большие куски кожи, похожие на крылья
ангелов. Они отлично защищают ноги и руки, когда приходится ехать через
колючие кусты. В предрассветных сумерках лошади со странными седлами были
похожи на грустных Пегасов, пасущихся на мокрой от росы траве. Радом
отдыхала группа проводников и охотников, которые должны были нас
сопровождать. У них был восхитительно дикий и небритый вид, одеждой им
служили грязные бомбачас, большие сморщенные башмаки и громадные драные
соломенные шляпы. Они наблюдали, как Хельмут, с блестящими от росы
пшеничными волосами, метался от лошади к лошади и совал в переметные сумы
всякие свертки. Хельмут сказал мне, что в сумах уложена наша провизия на все
три дня путешествия, и, обследовав пару мешков, я обнаружил, что наш рацион
будет состоять главным образом из чеснока и красного вина, а один мешок был
набит громадными кусками нездорового на вид мяса. Сквозь мешковину сочилась
кровь, и это могло вызвать неприятное подозрение, будто мы везем разъятый
труп. Когда Хельмут счел, что все готово, из дому вышла Эдна. Она была в
одном халатике и, прощаясь с нами, дрожала от холода.

Мы сели на кляч и быстрой рысью отправились в сторону гор. Они были
испещрены золотыми и зелеными полосками и укутаны в предрассветную дымку.

Сначала мы ехали по тропинке через плантации сахарного тростника. На
легком ветерке тростник шелестел и потрескивал. Наши охотники и проводники
ускакали галопом вперед, а Луна, я и Хельмут ехали радом на спокойно
вышагивавших лошадях. Хельмут рассказывал мне о том, как его, австрийца, в
семнадцать лет завербовали в немецкую армию и как он провоевал всю войну
сначала в Северной Африке, потом в Италии и, наконец, в Германии, потеряв
только фалангу одного пальца,-- он наступил на мину и каким-то чудом остался
жив. Луна развалился в своем большом седле, словно брошенная марионетка, и
что-то напевал себе под нос. Разрешив с Хельмутом мировые проблемы и придя к
потрясающему своей оригинальностью заключению, что война дело ненужное, мы
замолчали и стали прислушиваться к тихому голосу Луны, к хору тростников и к
равномерному стуку лошадиных копыт -- приглушенный тонкой пылью, он казался
спокойным биением сердца.

Вскоре тропа миновала плантации и стала подниматься вверх сквозь
настоящий лес. Массивные стволы деревьев, украшенные свисающими орхидеями,
стояли, связанные друг с другом сетью перекрученных лиан, словно рабы,
прикованные к одной большой цепи. Тропа теперь шла по руслу пересохшей реки
(я представил себе, какая она бывает в дождливый сезон), усеянному неровными
валунами различных размеров. Наши лошади, привыкшие к местным тропам, до сих
пор ступали уверенно, но здесь они часто спотыкались, то и дело норовя
сбросить нас через голову. Не желая оказаться на земле с разбитыми черепами,
мы не выпускали поводьев из рук. Тропа теперь сузилась и так петляла среди
подлеска, что мы трое, следуя гуськом почти вплотную, часто теряли друг