Чтение 114–й страницы книги ~Графиня Де Монсоро~

Почувствовав себя одиноким и покинутым, герцог Анжуйский впервые в
жизни испытал нечто вроде угрызений совести по поводу того, что он
принес в жертву Ла Моля и Коконнаса.

В те времена его любила и утешала сестра Маргарита. Чем отплатил он
своей сестре Маргарите?

Оставалась еще мать, королева Екатерина. Но мать никогда его не
любила.

Если она и обращалась к нему, то лишь для того, чтобы использовать
его, как он сам использовал других - в качестве орудия. Франсуа понимал
это.

Стоило ему попасть в руки матери, и он начинал чувствовать себя таким
же беспомощным, как корабль в бурю посреди океана.

Он подумал, что еще недавно возле него было сердце, которое стоило
всех других сердец, шпага, которая стоила всех других шпаг.

В его памяти встал во весь рост Бюсси, храбрый Бюсси.

И тогда Франсуа вдруг почувствовал что-то похожее на раскаяние, ведь
из-за Монсоро он поссорился с Бюсси. Он хотел задобрить Монсоро, потому
что тот знал его тайну, и вот внезапно эта тайна, раскрытием которой ему
все время угрожал главный ловчий, стала известна королю, и Монсоро
больше не опасен.

Значит, он напрасно обидел Бюсси и, главное, ничего от этого не
выиграл, то есть совершил ошибку, а ошибка, как скажет впоследствии один
великий политик, хуже преступления.

Насколько облегчилось бы его положение, если бы он знал, что Бюсси,
Бюсси признательный, а значит, и оставшийся ему верным, неусыпно печется
о нем. Непобедимый Бюсси, Бюсси - честное сердце, Бюсси - всеобщий
любимец, ибо честное сердце и тяжелая рука завоевывают друзей любому,
кто получил первое от бога, а второе от случая.

Бюсси, который о нем печется, - это возможное освобождение, это
непременное возмездие.

Но, как мы уже сказали, раненный в сердце Бюсси был сердит на принца
и удалился в свой шатер, а узник остался один, обреченный выбирать между
высотой почти в пятьдесят футов, которую нужно было преодолеть, чтобы
спуститься в ров, и четырьмя миньонами, которых нужно было убить или
ранить, чтобы прорваться в коридор.

И это еще если не принимать в расчет, что во дворах Лувра было полно
швейцарцев и солдат.

Порою принц все же подходил к окну и погружал свой взгляд в ров до
самого дна. Но подобная высота могла вызвать головокружение даже у
храбреца, а герцог Анжуйский был не из тех, кто не боится
головокружений.

К тому же время от времени один из его стражей - Шомберг или Можирон,
а то д'Эпернон или Келюс - входил в комнату и, не заботясь о присутствии
принца, иногда даже позабыв поклониться, делал обход: открывал двери и
окна, рылся в шкафах и сундуках, заглядывал под кровать и под столы и
даже проверял, на месте ни занавеси и не разорваны ли простыни на
полосы.

Иной раз кто-нибудь из миньонов свешивался за перила балкона и
успокаивался, измерив взглядом сорок пять футов высоты.

- Клянусь честью, - сказал Можирон, возвращаясь после очередного
обыска, - с меня хватит. Я не желаю больше покидать эту переднюю, чтобы
идти с визитом к монсеньеру герцогу Анжуйскому: днем нас навещают
друзья, а ночью мне противно просыпаться каждые четыре часа.

- Сразу видно, - сказал д'Эпернон, - что мы просто большие дети, что
мы всегда были капитанами и ни разу - солдатами: ведь мы не умеем
истолковать приказание.

- То есть как истолковать? - спросил Келюс.

- Очень просто. Чего хочет король? Чтобы мы присматривали за герцогом
Анжуйским, а не смотрели на него.

- Тем более, - подхватил Можирон, - что в этом случае есть за кем
присматривать и не на что смотреть.

- Прекрасно! - сказал Шомберг. - Однако надо подумать, как бы нам не
ослабить нашу бдительность, ибо дьявол хитер на выдумки.

- Пусть так, - сказал д'Эпернон, - но чтобы прорваться через охрану
из четырех таких молодцов, как мы, еще мало быть хитрым.

Д'Эпернон подкрутил свой ус и приосанился.

- Он прав, - сказал Келюс.

- Хорошо, - ответил Шомберг, - значит, ты считаешь, что герцог
Анжуйский так глуп, что попытается бежать именно через нашу комнату?
Если уж он решится на побег, то скорей проделает дыру в стене.

- Чем? У него нет инструментов.

- У него есть окна, - сказал, впрочем довольно робко, Шомберг, ибо
вспомнил, как он сам прикидывал расстояние до дна рва.

- А! Окна! Он просто очарователен, честное слово, - вскричал
д'Эпернон. - Браво, Шомберг! Окна! Значит, ты бы спрыгнул с высоты в
сорок пять футов?

- Я согласен, что сорок пять футов...

- Ну вот, а он хромой, тяжелый, трусливый, как...

- Ты, - подсказал Шомберг.

- Мой милый, - возразил д'Эпернон, - ты прекрасно знаешь, что я боюсь
только привидений, а это уж зависит от нервов.

- Дело в том, - торжественно объяснил Келюс, - что все, кого он убил
на дуэли, явились ему в одну и ту же ночь.

- Не смейтесь, - сказал Можирон, - я читал о целой , куче совершенно
сверхъестественных побегов... Например, с помощью простыней.

- Что касается простыней, то замечание Можирона весьма разумно, -
сказал д'Эпернон. - Я сам видел в Бордо узника, бежавшего с помощью
своих простыней!

- Ну вот! - сказал Шомберг.

- Да, - продолжал д'Эпернон, - только у него был сломан хребет и
расколота голова; простыня оказалась на тридцать футов короче, чем надо,
и ему пришлось прыгать; таким образом, бегство было полным: тело
покинуло темницу, а душа - тело.

- Ладно, пусть бежит, - сказал Келюс. - Нам представится случай
поохотиться на принца крови. Мы погонимся за ним, затравим его и во
время травли незаметно и, словно ненароком, попытаемся сломать ему
что-нибудь.

- И тогда, клянусь смертью Христовой, мы вернемся к роли, которая нам
пристала! - воскликнул Можирон. - Ведь мы охотники, а не тюремщики.

Это заключение показалось всем исчерпывающим, и разговор зашел о
другом, однако предварительно они решили, что через каждый час все же
будут заглядывать в комнату герцога.

Миньоны были совершенно правы, утверждая, что герцог Анжуйский
никогда не попытается вырваться на свободу силой и что, с другой
стороны, он никогда не решится на опасный или трудный тайный побег.

Нельзя сказать, что он был лишен изобретательности, этот достойный
принц, и мы даже должны отметить, что воображение его лихорадочно
работало, пока он метался взад и вперед между своей кроватью и дверью
знаменитого кабинета, в котором провел две или три ночи Ла Моль, когда
Маргарита приютила его у себя во время Варфоломеевской ночи.

Время от времени принц прижимался бледным своим лицом к стеклу окна,
выходившего на рвы Лувра.

За рвами простиралась полоса песчаного берега шириною футов в
пятнадцать, а за берегом виднелась в сумерках гладкая, как зеркало, вода
Сены.

На другом берегу, среди сгущающейся темноты, возвышался неподвижный
гигант - Нельская башня.

Герцог Анжуйский наблюдал заход солнца во всех его фазах; он с живым
интересом, который проявляют к подобным зрелищам заключенные, следил,
как угасает свет и наступает тьма.

Он созерцал восхитительную картину старого Парижа с его крышами,
позолоченными последними лучами солнца и всего лишь через час уже
посеребренными первым сиянием луны. Потом, при виде огромных туч,
которые неслись по небу и собирались над Лувром, предвещая ночную грозу,
он постепенно почувствовал себя во власти необоримого ужаса.

Среди прочих слабостей у герцога Анжуйского была слабость дрожать от
страха при звуках грома.

Он много дал бы за то, чтобы миньоны несли стражу в его спальне, даже
если бы они продолжали оскорблять его. . Однако позвать их было
невозможно, это дало бы на слишком много пищи для насмешек.

Он попытался искать убежища в постели, но не смог сомкнуть глаз.
Хотел взяться за книгу, по буквы вихрем кружились перед глазами,
подобные черным бесенятам. Попробовал пить - вино показалось ему
горьким. Он прибежал кончиками пальцев по струнам висевшей на стене
лютни Орильи, но почувствовал, что их трепет действует ему на нервы и
вызывает желание плакать.

Тогда он начал богохульствовать, как язычник, и крушить все, что
попадалось ему под руку.

Это была фамильная черта, и в Лувре к пей привыкли.

Миньоны приоткрыли дверь, чтобы узнать, откуда происходит столь
неистовый шум, но, увидев, что это развлекается принц, снова затворили
ее, чем удвоили гнев узника.

Принц только что превратил в щепки стул, когда от окна донесся тот
дребезжащий звук, который ни с чем не спутаешь - звук разбитого стекла,
и в то же мгновение Франсуа почувствовал острую боль в бедре.

Первой его мыслью было, что он ранен выстрелом из аркебузы и что
выстрелил в него подосланный королем человек.

- А, изменник! А, трус! - вскричал узник. - Ты приказал застрелить
меня, как и обещал. А! Я убит!

И он упал на ковер.