Чтение 289–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

которой, впрочем, угадывается почерк Пани.

Это - имя Марата; Марата, не имевшего права состоять в этом комитете, не
будучи членом коммуны <См. Мишле, единственного историка, осветившего
кровавые сентябрьские потемки. См, также в префектуре полиции приводимый
нами документ, который наш просвещенный друг г-н Лаба, архивариус, с
удовольствием покажет всем интересующимся, как показал его нам, (Прим,
автора.)>

С появлением этого имени убийство стало неотвратимым.

Давайте посмотрим, какой размах оно приняло.

Мы сказали, что коммуна поступила совсем не так, как Собрание: она не
стала терять времени даром.

В десять часов комитет по надзору был уже избран и отдал свой первый
приказ; этот первый приказ имел целью перевести из мэрии, где заседал
комитет, - мэрия находилась тогда там же, где теперь префектура полиции, -
итак, первый приказ имел целью, как мы сказали, перевести из мэрии в
Аббатство двадцать четыре пленника. Из этих двадцати четырех человек восемь
или девять были священниками, то есть были облачены в рясу, вызывавшую в
народе лютую ненависть: священники развязали гражданскую войну в Вандее и на
Юге.

И вот за ними послали в тюрьму марсельских и авиньонских федератов, те
подогнали ко входу четыре фиакра, осужденных рассадили по шесть человек в
каждый, и фиакры покатили.

Сигналом к отправлению послужил третий пушечный выстрел.

Намерения коммуны были очевидны: медленная мрачная процессия из четырех
фиакров вызовет в народе гнев; вполне вероятно, что по дороге к Аббатству
или в его воротах фиакры будут остановлены, а арестованные перебиты; тогда
останется не мешать резне идти своим чередом; начавшись на дороге или при
входе в тюрьму, она без труда перекинется за ее порог.

В ту минуту, как фиакры выезжали из мэрии, Дантон самочинно решил войти в
Собрание.

Предложение, внесенное Тюрио, потеряло смысл; было, как мы сказали,
слишком поздно, и это решение уже невозможно было применить к коммуне.

Оставалась диктатура.

Дантон поднялся на трибуну; к несчастью, он был один: Ролан оказался
чересчур честным, чтобы сопровождать своего собрата.

Ролана нигде не было видно, его просто-напросто не было в зале.

Итак, силу все видели, но напрасно члены Собрания спрашивали друг друга,
где же честность.

Манюэль только что заявил в коммуне об опасности, нависшей над Верденом.
Он предложил, чтобы в тот же вечер завербованные граждане собрались на
Марсовом поле, а на рассвете следующего дня пошли на Верден.

Предложение Манюэля было принято.

Другой член коммуны предложил, принимая во внимание близкую опасность,
открыть пальбу из пушек, ударить в набат, объявить общий сбор.

Второе предложение тоже было принято. Это была пагубная, убийственная,
страшная мера при сложившихся к тому времени обстоятельствах: барабанная
дробь, колокол, пушечная стрельба отдавались мрачным тревожным гулом даже в
самых безмятежных душах. Так какой же отклик они должны были получить в
сердцах тех, кто и без того был возбужден!

На это и рассчитывали инициаторы резни.

С первым пушечным выстрелом должны были повесить г-на де Босира.

Мы с прискорбием вынуждены сообщить, что этот любопытный персонаж с
первым залпом в самом деле был повешен.

С третьим выстрелом фиакры с осужденными, о которых мы упомянули, выехали
из префектуры полиции; пушка стреляла каждые десять минут: присутствовавшие
при повешении г-на де Босира могли, таким образом, видеть, как проезжают
пленники, и принять участие в их убийстве.

Тальен сообщал Дантону обо всем, что творилось в коммуне. Он знал о
нависшей над Верденом опасности; он знал о сборе добровольцев на Марсовом
поле; он знал, что вот-вот грянет пушка, зазвучит набат, будет объявлен
общий сбор.

Он приготовился ответить Лакруа, - который, как помнят читатели, должен
был потребовать установления диктатуры, - и, мотивируя свое предложение тем,
что отечеству грозит опасность, заявил, что необходимо вотировать следующее:
"если кто-нибудь откажется повиноваться или самовольно сложит оружие, ему
грозит смертная казнь".

Затем, чтобы его намерения были правильно поняты, чтобы его планы не были
спутаны с предложениями коммуны, он прибавил:

- Набат, в который собираются ударить, это не сигнал тревоги: это сигнал
атаки на врагов отечества! Чтобы одержать над ними победу, господа, нужна
смелость, смелость и еще раз смелость! И можно считать, что Франция спасена!

Его слова были встречены громом аплодисментов.

Тогда поднялся Лакруа и потребовал, чтобы был принят декрет о "введении
смертной казни для тех, кто прямо или косвенно будет уклоняться от
исполнения или каким-либо образом мешать выполнению приказов или мер,
предпринимаемых исполнительной властью".

Собрание сейчас же поняло, что ему предлагается вотировать вопрос о
диктатуре; оно, по видимости, согласилось, однако назначило комиссию из
жирондистов для составления декрета. К несчастью, жирондисты, такие, как
Ролан, были слишком порядочными людьми, чтобы довериться Дантону.

Обсуждение затянулось до шести часов вечера.

Дантон начал терять терпение: он хотел делать добро, а его вынуждали
творить зло!

Он что-то шепнул Тюрио и вышел.

Что же он ему шепнул? Он сообщил, где можно его найти в том случае, если
Собрание отдаст власть в его руки.

Где же его можно было застать? На Марсовом поле, среди волонтеров.

Что он был намерен предпринять в случае, если ему будет доверена власть?
Заставить эту вооруженную толпу людей признать его диктатором и повести их
не на бойню, а на войну; но прежде вернуться вместе с ними в Париж и
утащить, как в огромной сети, всех убийц к границе.

Он ждал до пяти часов вечера; никто так и не пришел.

Что тем временем случилось с пленниками, которых везли в Аббатство?

Последуем за ними: они продвигаются медленно, и мы нагоним их без труда.

Сначала защитой им были фиакры, в которых они ехали; ожидание грозившей
опасности заставило их забиться в глубь экипажей и не показывать носу в
окна; однако те, кому было поручено доставить пленников в Аббатство,
выдавали своих седоков; народный гнев не так легко было расшевелить, и
кучера подхлестывали его своими словами.

- Глядите! - обращались они к останавливавшимся при виде фиакров
прохожим. - Вот они, предатели! Вот они, пособники пруссаков! Вот кто отдаст
врагу ваши города, кто убьет ваших жен и детей, если вы оставите их у себя в
тылу, уйдя воевать к границам!

Но все это не возымело ожидаемого действия, потому что, как и предполагал
Дантон, людей, способных совершить убийство, было очень немного; итак, это
разжигало злобу, вызывало крики, угрозы, но и только.

Кортеж проследовал вдоль набережных, по Новому мосту, по улице Дофины.

Итак, сопровождавшим не удавалось вывести пленников из себя; народ не
хотел совершать убийства; вот уже фиакры подъезжали к Аббатству, вот они уже
были на перекрестке Бюсси: пора было принимать решительные меры.

Если позволить узникам добраться до тюрьмы, если они будут растерзаны
после того, как въедут в тюремный двор, станет очевидно, что их убивают по
приказу коммуны, а не потому, что народ вдруг возмутился при их появлении на
улицах Парижа.

На перекрестке Бюсси возвышался один из помостов, на которых записывались
добровольцы.

Там образовалось настоящее столпотворение, и фиакрам пришлось
остановиться.

Случай был удобный; если его упустить, он вряд ли представится еще раз.

Какой-то человек прорывается сквозь охрану, которая, впрочем, охотно его
пропускает; он поднимается на подножку первого экипажа с саблей в руке и
втыкает ее наугад через окно кареты, а когда вынимает - она обагрена кровью.

У одного из пленников была трость; он попытался защититься от сыпавшихся
на него ударов и задел ею одного из солдат эскорта.

- Ах, разбойники! - вскричал тот. - Мы вас защищаем, а вы нас - бить?! Ко
мне, ребята!

Человек двадцать только и ждали этих слов; вооруженные пиками и
привязанными к длинным палкам ножами, они выскочили из толпы и принялись
метать пики и ножи в окна кареты, откуда вскоре донеслись стоны, кровь
беззащитных жертв хлынула на мостовую.

Кровь требует крови: резня началась и продолжалась четыре дня.

Узники Аббатства с самого утра по лицам своих надсмотрщиков, а также по
некоторым нечаянно вырывавшимся у них словам поняли, что готовится нечто
ужасное. По приказу коммуны в этот день во всех тюрьмах обед был подан
раньше обыкновенного. Что означали эти перемены в привычном тюремном
распорядке? Несомненно, нечто зловещее. Узники с озабоченным видом стали
ждать, что будет.

К четырем часам начал доноситься отдаленный гул толпы, похожий на рокот
волн, разбивавшихся о камни тюрьмы; кое-кто из узников, чьи зарешеченные
окна выходили на улицу Св. Маргариты, издали заметили подъезжавшие фиакры;
когда они остановились, крики ярости и боли разнеслись по коридорам: "Вон
убийцы!"; новость облетела все камеры, достигнув самых отдаленных казематов.

Потом раздался другой крик:

- Швейцарцы! Швейцарцы!

В Аббатстве содержались под стражей полторы сотни швейцарцев; их с
большим трудом удалось спасти от расправы 10 августа. Коммуне было известно
о ненависти, которую испытывал народ к красным мундирам. Итак, коммуна
рассудила правильно: стоило начать со швейцарцев, и народ сам войдет в раж!

Около двух часов ушло на расправу с полутора сотнями несчастных.

Когда был убит последний из них - это был майор Рединг, о котором мы уже