Редьярд Киплинг.

Ким

По изд. Киплинг, "Ким",изд. Высшая школа", Москва 1990 г.

OCR: Андрей Васильев

ГЛАВА I

На Страшный суд идти

и вам.

Чужой не презирайте

храм,

Где Будде курят

фимиам

Язычники в Камакуре!

Будда в Камакуре

Вопреки запрещению муниципальных властей, он сидел верхом
на пушке Зам-Заме, стоявшей на кирпичной платформе против
старого Аджаиб-Гхара, Дома Чудес, как туземцы называют
Лахорский музей. Кто владеет Зам-Замой, этим "огнедышащим
драконом",-- владеет Пенджабом, ибо огромное орудие из
позеленевшей бронзы всегда служит первой добычей завоевателя.

Но Кима, пожалуй, можно было оправдать. Он спихнул с цапфы
пушки сынишку Лалы Динантха, поскольку англичане владели
Пенджабом, а Ким был англичанин. Хотя он был загорелым до
черноты, не хуже любого туземца, хотя предпочитал говорить на
местном диалекте, ибо на своем родном языке изъяснялся плохо,
путаясь и проглатывая слова, хотя водился с базарными
мальчишками на началах полного равенства, Ким был белым --
бедным белым из самых беднейших. Метиска, у которой он
воспитывался (она курила опиум и держала лавочку старой мебели
на площади, где стояли дешевые извозчики), уверяла миссионеров,
что она сестра его матери, но мать Кима была няней в семье
одного полковника и вышла замуж за Кимбола О'Хару, молодого
знаменщика ирландского полка Меверикцев. Впоследствии знаменщик
поступил на Синдо-Пенджабо-Делийскую железную дорогу, и полк
его вернулся на родину без него. Жена умерла от холеры в
Фирозпуре, а О'Хара начал пьянствовать и таскаться вверх и вниз
по линии вместе с востроглазым трехлетним младенцем.
Благотворительные общества и капелланы, беспокоясь за ребенка,
пытались его отобрать, но О'Хара перебирался дальше, пока не
встретился с женщиной, которая курила опиум. Он перенял от нее
эту привычку и умер, как умирают в Индии неимущие белые. Ко
времени смерти все его имущество сводилось к трем бумагам: одну
из них он называл своим ne varietur, ибо эти слова стояли на
ней под его подписью, а другую -- своим "свидетельством об
увольнении". Третьей была метрика Кима. Эти бумаги, говаривал
он в блаженные часы после трубки опиума, сделают из маленького
Кимбола человека. Ни в коем случае не должен Ким расставаться с
ними, ибо они являются атрибутами великого колдовства, которым
занимаются люди там, за Музеем, в большом синем с белым
--Джаду-Гхаре-- Волшебном Доме, как мы называем масонскую ложу.
Он говорил, что наступит день, когда все пойдет хорошо и
охотничий рог Кима будет высоко вознесен меж столпами,
громадными столпами красоты и мощи. Сам полковник верхом на
коне, во главе лучшего в мире полка, будет сопровождать Кима,
маленького Кима, который пойдет дальше своего отца. Девятьсот
перворазрядных дьяволов, чей бог - Красный Бык на зеленом поле,
будут служить Киму, если они не забыли О'Хару, бедного О'Хару,
десятника на Фирозпурской линии. Потом он начинал горько
плакать, сидя на веранде в сломанном камышовом кресле. Итак,
после его смерти женщина зашила пергамент, бумагу и метрику в
кожаный гайтан и повесила его Киму на шею.

-- Наступит день,-- сказала она, смутно припоминая
пророчества О'Хары,- и к вам придет большой Красный Бык по
зеленому полю и полковник, верхом на высоком коне и, тут она
перешла на английский язык,-- и девятьсот дьяволов...

-- А,-- промолвил Ким,-- я запомню. Явятся Красный Бык и
полковник верхом на коне, но отец говорил, что сначала придут
два человека, чтобы подготовить почву. Отец говорил, что так
они всегда делают и так бывает, когда люди занимаются
колдовством.

Если бы женщина послала Кима с этими бумагами в местный
ДжадуГхар, провинциальная ложа, конечно, забрала бы его и
послала в масонский сиротский приют, в Горы, но она относилась
с недоверием ко всему, что слышала о колдовстве. Ким тоже имел
на этот счет свое мнение. Выйдя из младенческих лет, он
научился избегать миссионеров и белых людей с серьезными
лицами, которые расспрашивали его, кто он такой и что делает,
ибо Ким с огромным успехом ничего не делал. Правда, он знал
чудесный окруженный стенами город Лахор, начиная от Делийских
ворот и до форта Дитча; был запанибрата с людьми, которые вели
жизнь столь странную, что она и Харун-ар-Рашиду не могла бы во
сне присниться, и сам жил безумной жизнью героев "Тысяча и
одной ночи", но миссионеры и секретари благотворительных
обществ не могли понять ее красоты. В городе его прозвали
Дружком Всего Мира: и очень часто, будучи гибким и незаметным,
он ночью на кишевших людьми крышах исполнял поручения лощеных и
блестящих молодых людей из высшего света. Конечно, поручения
эти были связаны с любовными интригами,-- это-то он понимал,
ибо успел узнать все дурное, едва начал говорить,-- но он любил
игру ради самой игры: бесшумное скольжение по темным улицам и
переулкам, лазанье по водосточным трубам, ночные тени и звуки
женских голосов на плоских кровлях, и стремительное бегство с
крыши на крышу под покровом жаркой тьмы. Он вел тесную дружбу
со святыми людьми, обсыпанными золой факирами, сидящими у
кирпичных храмов, под деревьями, на речном берегу;
приветствовал их, когда они возвращались со сбора милостыни, и,
если никого не было поблизости, ел с ними из одной чашки.
Воспитательница его настаивала со слезами, чтобы он носил
европейский костюм -- штаны, рубашку и потертую шляпу, но Ким
считал более удобным одеваться как индус или мусульманин, когда
занимался некоторыми делами. Один из светских молодых
людей--тот самый, которого нашли мертвым на дне колодца в ночь
землетрясения,-- подарил ему однажды полное индуистское
одеяние-- костюм уличного мальчика низкой касты, и Ким спрятал
его в потайном месте, под балками на дровяном складе НилаРама,
за Пенджабской судебной палатой, где душистые деодаровые бревна
сохнут после сплава по реке Рави. Готовясь к работе или
проказам, Ким надевал свое "имущество" и под утро усталый
возвращался на веранду, накричавшись в свадебной процессии или
навизжавшись на индуистском празднестве. Иногда в доме
оказывалась пища, но чаще ее не было, и Ким шел поесть со
своими туземными друзьями.

Барабаня пятками по Зам-Заме, он то и дело отвлекался от
игры "в короля и замок", которой занимался с маленькими
Чхота-Лалом и сыном продавца сластей Абдуллой, чтобы сделать
оскорбительное замечание по адресу туземца-полицейского,
сторожившего обувь посетителей, рядами выставленную у дверей
Музея. Рослый пенджабец снисходительно ухмылялся: он давно знал
Кима. Знали его и водонос, поливавший пыльную улицу из мешка
козлиной кожи, и музейный столяр Джавахир-Сингх, склонившийся
над новыми упаковочными ящиками, и все, кто были поблизости, за
исключением крестьян, спешивших в Дом Чудес поглядеть на вещи,
сделанные в их округе и других местах. В Музее были собраны
образцы индийского искусства и ремесел, и всякий человек,
ищущий знания, мог попросить объяснений у хранителя.

-- Прочь! Прочь! Пусти меня наверх!-- кричал Абдулла,
карабкаясь по колесу Зам-Замы.

-- Отец твой был пирожник, а мать украла гхи,-- пел Ким.--
Все мусульмане давным-давно свалились с Зам-Замы.

-- Пусти меня!-- визжал маленький Чхота-Лал. На голове у
него была шапочка, вышитая золотом, а состояние его отца
достигало полумиллиона фунтов стерлингов, но Индия --
единственная демократическая страна в мире.

-- Индусы тоже свалились с Зам-Замы. Мусульмане спихнули
их. Отец твой был пирожник...

Он умолк, ибо из-за угла, со стороны шумного Моти-Базара,
волоча ноги, шел человек, подобного которому Ким, полагавший,
что знает все касты, никогда не видел. Ростом он был около
шести футов, одет в собранную бесчисленными складками
темноватую ткань вроде лошадиной попоны, и ни в одной из этих
складок Ким не мог отыскать признаков какой-либо известной ему
отрасли торговли или профессии. За поясом у него висели длинный
железный пенал ажурной работы и деревянные четки, какие носят
святые. На голове у него была шапка, похожая на огромный берет.
Лицо желтое и морщинистое, как у ФукШина, базарного
башмачника-китайца. Глаза, чуть скошенные кверху, казались