Чтение 45–й страницы книги ~Моби Дик или белый кит~

Среди людей суеверных ходили о Белом Ките самые невероятные рассказы,
один из которых содержал, например, утверждение о том, будто Моби Дик
вездесущ, будто его в одно и то же время встречали под разными широтами.

И надо сказать, что при указанной предрасположенности ума, это
утверждение не лишено было на особый, сверхъестественный манер какого-то
намека на правдоподобие. Дело в том, что тайны морских течений остаются
сокрытыми даже от ученейших умов; и таинственные подводные пути кашалотов
тоже по большей части непостижимы для китобоев; это обстоятельство порождает
время от времени в высшей степени любопытные и противоречивые теории
относительно тех загадочных приемов, благодаря которым спермацетовому киту
удается, нырнув на большую глубину, в немыслимо короткий срок очутиться
вдруг в каком-нибудь крайне отдаленном месте.

И на американских, и на английских китобойных судах отлично известен тот
факт, уже давно подтвержденный к тому же авторитетными высказываниями
Скорсби, что в северных областях Тихого океана вылавливают иногда китов, в
чьем теле обнаруживаются гарпуны, заброшенные у берегов Гренландии. При этом
никак нельзя отрицать, что промежуток времени между запусками последнего и
предпоследнего гарпунов иногда, безусловно, не превосходит нескольких дней.
На этом основании многие китоловы пришли к выводу, что знаменитый
Северо-Западный проход, так долго недоступный человеку, для кита никогда не
представлял трудностей. Можно сказать, что в данном случае сама живая
действительность на глазах живых людей не уступает чудесам, которые
приписывались в древности горе Стрелло в Португалии (где у самой вершины
якобы находится озеро, на поверхность которого всплывают обломки кораблей,
потерпевших крушение в дальних морях); или же еще более удивительным
поверьям об источнике Аретузе близ Сиракуз (воды которого якобы по
подземному каналу поступают из Святой Земли); всем этим басням и россказням
мало в чем уступает действительность китобойного промысла.

Вот почему не следует особенно удивляться, что некоторые китоловы,
поневоле свыкнувшись с описанными чудесами и зная, кроме того, что Белый Кит
уходил живым от многократных отчаянных нападений, зашли в своем суеверии еще
дальше и объявили Моби Дика не только вездесущим, но и бессмертным
(поскольку бессмертие - это всего лишь вездесущность во времени); они
утверждают, что даже если целые рощи острог вырастут на его боках, он все
равно уплывет живой и невредимый; если же все-таки он станет когда-нибудь
пускать кровавые фонтаны, это будет всего лишь дьявольской хитростью, ибо
пройдет немного времени, и за сотни лиг оттуда снова можно будет видеть, как
он выбрасывает над зелеными валами прозрачный столб воды.

Но даже если откинуть сверхъестественные свойства, в земном облике этого
чудовища, в его необоримом норове остается довольно силы, чтобы потрясти
человеческое воображение. Среди других китов его выделяли не столько сами
грандиозные размеры туши, сколько - как уже упоминалось выше - небывалый
белоснежный, изборожденный складками лоб и высокий пирамидальный белый горб.
Таковы были его отличительные черты, знаки, по которым он даже в бескрайних
диких морях позволял своим старым знакомцам узнавать себя с большого
расстояния.

И все его тело было покрыто полосами, пятнами и прожилками того же
мертвенного цвета, так что в конце концов за ним и закрепилось прозвище
Белый Кит; да он и вправду казался совершенно белым, когда в самый полдень
скользил по темно-синим волнам, оставляя за собою млечный путь желтоватой
пены, тут и там искрящейся золотистыми отблесками.

Однако своей ужасной славой он был обязан не грандиозности своей, не
удивительному цвету и даже не изуродованной нижней челюсти, а той
беспримерной расчетливой злобе, которую он, по рассказам, не однажды
проявлял, нападая на людей. Особый ужас внушали его предательские
отступления. Ибо он имел обыкновение делать вид вначале, будто в страхе
пытается уйти от своих ликующих преследователей, но потом вдруг
поворачивался и, устремляясь им навстречу, либо в щепы разносил гнавшийся за
ним вельбот, либо влек его, к ужасу команды, прямо навстречу кораблю.

На его счету уже значилось несколько убийств. И хотя такие вещи, как ни
мало о них известно на берегу, в китобойном промысле довольно часты, в Белом
Ките тем не менее видели столько адской преднамеренной свирепости, что
всякую причиненную им смерть и всяческое увечье считали чем-то большим,
нежели просто игрой неразумных сил.

Судите же, в какие глубины жгучей, отчаянной ярости бросало его
незадачливых преследователей, когда среди обломков расщепленных вельботов,
среди растерзанных трупов они всплывали из-под белого кипеня ужасного
звериного гнева навстречу непереносимо безмятежному сиянию солнца, которое
по-прежнему с улыбкой светило вокруг, будто освещало рождение младенца или
свадебный пир.

Один капитан, увидев вокруг себя обломки всех трех своих вельботов и
быстрые водовороты, в которых крутились доски, весла и люди, этот капитан
выхватил из кормы своей разбитой лодки большой нож и бросился на кита,
словно арканзасский дуэлянт на своего противника, в слепой ярости пытаясь
шестидюймовым лезвием достигнуть непомерных глубин китовой жизни. Этим
капитаном был Ахав. И вот тогда-то молниеносным движением своей серповидной
челюсти Моби Дик скосил у Ахава ногу, словно косарь зеленую травинку на
лугу. Ни один турок в тюрбане, ни один наемный убийца венецианец или малаец
не мог бы поразить его с такой очевидной умышленной жестокостью. Едва ли
можно сомневаться, что именно со времени этой свирепой схватки в душе Ахава
росла безумная жажда отомстить киту, и она все больше овладевала им, ибо,
погруженный в угрюмое неистовство, он постепенно стал видеть в Моби Дике не
только причину своих телесных недугов, но также источник всех своих душевных
мук. Белый Кит плыл у него перед глазами как бредовое воплощение всякого
зла, какое снедает порой душу глубоко чувствующего человека, покуда не
оставит его с половиной сердца и половиной легкого - и живи как хочешь.
Белый Кит был для него той темной неуловимой силой, которая существует от
века, чьей власти даже в наши дни христиане уступают половину мира и которую
древние офиты на Востоке чтили в образе дьявола; Ахав не поклонялся ей,
подобно им, но в безумии своем, придав ей облик ненавистного ему Белого
Кита, он поднялся один, весь искалеченный, на борьбу с нею. Все, что туманит
разум и мучит, что подымает со дна муть вещей, все зловредные истины, все,
что рвет жилы и сушит мозг, вся подспудная чертовщина жизни и мысли, - все
зло в представлении безумного Ахава стало видимым и доступным для мести в
облике Моби Дика. На белый горб кита обрушил он всю ярость, всю ненависть,
испытываемую родом человеческим со времен Адама; и бил в него раскаленным
ядром своего сердца, словно грудь его была боевой мортирой.

Трудно предположить, чтобы эта навязчивая идея возникла у него вдруг, в
один определенный момент, когда ему было нанесено физическое увечье. Тогда,
бросившись на зверя с ножом в руке, он только дал выход внезапно
вспыхнувшей, жгучей инстинктивной ярости; а получив тот страшный,
растерзавший его удар, он не испытал, вероятно, ничего, кроме мучительного
физического страдания. Но пока, принужденный из-за этого столкновения
повернуть домой, корабль огибал в разгар зимы угрюмый, суровый Патагонский
мыс, Ахав и его страдание долгие дни, недели и месяцы провалялись вместе, в
одной койке; и тогда-то его истерзанное тело и израненная душа слились,
изойдя кровью; и он обезумел. Свидетельством тому, что его теперешняя мания
овладела им уже на обратном пути, после стычки с китом, служит тот факт, что
по пути домой на него временами находили припадки буйного помешательства; и
даже искалеченный, он сохранял в своей жаркой цыганской груди столько
могучей силы, еще возраставшей под действием горячки, что помощники
вынуждены были привязывать его во время этих приступов буйства прямо к
койке. Так, в смирительной рубашке, лежал он, раскачиваясь в такт с
неистовыми размахами штормовых валов.

Когда же корабль вышел к более тихим широтам и, поставив лиселя, поплыл,
пересекая безмятежные тропики, бред вместе с бурями мыса Горн как будто бы
оставил старого капитана, и он начал выходить из своего темного логова
навстречу благословенному свету и воздуху; но и тогда, с хладнокровным и
решительным, хотя и бледным лицом снова отдавая спокойную команду, так что
помощники благодарили господа за то, что его ужасное помешательство наконец
прошло, - даже тогда в глубине своей души Ахав продолжал безумствовать.

Человеческое сумасшествие нередко оказывается по-кошачьи хитрым и
коварным. Иной раз думаешь, его уже нет, а на самом деле оно просто приняло
какую-нибудь более утонченную форму. Безумие не оставило Ахава, оно только
сжалось и ушло вглубь, подобно неукротимому Гудзону, когда этот благородный
норманн по узкому, но бездонному ущелью пробивается сквозь горные теснины.
Однако, как в узком потоке бреда не утратилась ни одна капля первоначального
безбрежного безумия, так и в этом безбрежном безумии Ахава не утерялась ни
единая крупица его огромного ума. Только прежде ум его был властелином, а
ныне стал послушным орудием человеческого помешательства. Можно сказать,
если позволительны столь несдержанные метафоры, что частное помешательство
взяло штурмом все его общее здравомыслие и обратило захваченные пушки на
собственную свою безумную мишень, так что Ахав не только не лишился сил, но,
наоборот, для достижения одной-единственной цели обладал теперь в тысячу раз
большим могуществом, чем ему когда-либо в здравом рассудке дано было
направить на разумный объект.

Этим сказано многое; но еще более значительная, более глубокая, более
темная сторона в Ахаве остается нераскрытой. Тщетны попытки сделать глубины
доступными всякому; а истина всегда скрыта в глубине. Теперь отсюда, из
самого сердца этого островерхого Отеля де Клюни, где мы стоим, по винтовой
лестнице спуститесь глубоко вниз; как бы роскошен и великолепен он ни был,
покиньте его и спуститесь, о благородные, печальные души, в просторные залы
римских терм; туда, где глубоко под причудливыми замками внешней
человеческой жизни таится самый корень людского величия, сама устрашающая
сущность человека, где, засыпанная грудой древностей, покоясь на троне из
обломков античных статуй, восседает тысячелетняя, с седой бородой, сама
древность! Великие боги потешаются над пленным царем на разбитом троне; а он
сидит, безропотно, словно кариатида, поддерживая на своем застывшем челе
нагроможденные своды веков. Спуститесь же туда, о гордые, печальные души! И
спросите этого гордого, печального царя. Вас поражает фамильное сходство? о