Владимир Санин.

Семьдесят два градуса ниже нуля

ЖЕЛЕЗНЫМ ЛЮДЯМ - ПОХОДНИКАМ АНТАРКТИДЫ

¶ВСТУПЛЕНИЕ§

Поезд шел по Антарктиде.

Шесть запряженных в сани тягачей во главе с "Харьковчанкой" двигались
по колее, утрамбованной поездами предшественников. Наступавшая ночь
покрывала Антарктиду сумерками. Оттого снег, еще несколько часов назад
ослепительно белый, окрасился в темно-серые тона. Темно-серыми были
тягачи, и колея, и небо над головою, и миллионы квадратных километров
уходившего в ночь материка. Лишь искры, вылетавшие из выхлопных труб
тягачей, да звезды, тусклый свет которых изредка пробивал нависшие над
ледяным куполом облака, позволяли увидеть оранжевые бока "Харьковчанки"
и причудливо раскрашенные стены балков.

Это был самый обычный санно-гусеничный поезд. Такие из года в год
бороздят Антарктиду, доставляя грузы из Мирного на Восток и возвращаясь
обратно. Полторы тысячи километров в один конец, сорок дней пути туда,
дней тридцать обратно - вот и все дела. Тяжелая дорога, но давно
протоптанная, до метра знакомая.

Однако никогда еще поезд не возвращался с Востока в полярную осень.

Все когда-нибудь делается в первый раз. Кому-то судьба быть первым.
Так было испокон веков: кто-то должен начать, испытать на себе, открыть.
Вот и получилось, что десять человек на "Харьковчанке" и еще пяти
тягачах первыми пошли по Антарктиде в полярную осень.

Вздрогнув всем телом, остановился один тягач, за ним другой и все
остальные. К заглохшей машине подтягивались люди. Они двигались тяжело и
медленно, как-то скособочась. Но ничего странного в такой походке не
было: быстро ходить по ледяному куполу не стоит - кислорода в воздухе
как на вершине Эльбруса, и воздух этот сух, как в африканской пустыне. А
скособочась они шли потому, что хотя их лица и были закрыты
подшлемниками, так что виднелись лишь щелки глаз, все равно ветер
пламенем обжигал кожу.

Люди остановились у тягача, негромко переговариваясь. Осмотрели, не
торопясь, заглохший дизель, выяснили, что лопнул дюрит - резиновая
трубка маслопровода. Принесли новый дюрит, заменили лопнувший. Потом
посовещались и приступили к операции. Отвернули горловину цистерны и
стали черпать оттуда густую массу, похожую на перенасыщенный крахмалом
кисель. Набрав этой массы полбочки, разожгли из горбыля костер и
поставили бочку на огонь. Спустя некоторое время масса начала таять, и
от нее потянуло запахом солярки; тогда в бочку вставили одним концом
шланг, а другой его конец сунули в топливный бак тягача. Двигатель не
успел по-настоящему остыть, и его запустили быстро, за час. Затем
разошлись по своим тягачам и снова двинулись в путь. Впереди
"Харьковчанка", за ней остальные машины.

От ближайшего жилья, станции Восток, их отделяло четыреста пятьдесят
километров снежной пустыни. До Мирного, куда шел поезд, - тысяча.

Десять человек были одни во всем мире, одинокие, как на Луне. Никто
на свете не мог им помочь: люди сюда не придут, самолеты не прилетят.

Столбик термометра застрял на отметке семьдесят два градуса ниже
нуля...

¶СИНИЦЫН§

Под утро Синицыну приснилось, что он ведет трактор по припаю. "Бери
влево! - слышит он. - Разводье!" Синицын начал лихорадочно орудовать
рычагами, но всегда послушный его рукам трактор, яростно взревев, на
полной скорости рванулся к свинцовой воде. "Прыгай! Прыгай!" - отчаянный
крик. Но поздно: трактор с грохотом проваливается.

Синицын проснулся от своего сдавленного стона. Море штормило. В каюте
было душно. Синицын отер со лба пот, поднялся с постели и подошел к
окну. Баллов пять, не больше. Вдали по правому борту возвышался
исполинский айсберг, длиной, наверное, с километр, слева простиралось
ледяное поле. Скука... Синицын взглянул на верхнюю полку, на которой
похрапывал Женя Мальков, завистливо вздохнул и снова улегся.

Не так он представлял себе первые дни возвращения домой.

Впрочем, подумал он, мечты всегда краше действительности. Три раза
зимовал он в Мирном, и каждый раз возвращение домой казалось ему
пределом человеческого счастья. Да разве только ему? Всем. Но
возвращаться приходилось на "Оби", которая из Мирного отправлялась
сначала по остальным станциям - разгружаться и менять зимовщиков,
забирать сезонников, и дорога домой растягивалась на два с половиной
месяца. Поневоле осатанеешь. Правда, сейчас Синицын возвращался на
"Визе", но это тоже сорок дней и сорок ночей.

Синицын закрыл глаза и принялся уговаривать себя заснуть. Всего два
дня прошло, как закончилась самая тяжелая в его жизни зимовка. И самая
неудачная.

А под конец зимовки природа сыграла с припаем злую шутку.
Тридцатикилометровый припай дышал, лед расходился, чернел разводьями. А
на берег нужно перевезти тысячу тонн груза! Будь Синицын аэрологом или
геофизиком, спал бы себе спокойно и ждал, пока не поднимут на вахту. Но
начальник транспортного отряда отвечает в разгрузку за все: за работу на
льду, за людей, за погоду. И с него спросили - строгали рубанком по
живому телу. Почему не определил трассу раньше? Почему тракторы глохнут?
Почему, почему?.. А потому! Будто не он еще до прихода "Оби" и "Визе"
проводил дни и ночи на припае! Будто не его трактор провалился в трещину
и не он, Синицын, чудом остался в живых! Попробуй определи трассу, если
даже ученые-гидрологи не понимают, как это в декабре, когда припай
должен быть бетонным, вдруг ни с того ни с сего начались подвижки льда!
А что тракторы глохнут, предупреждал: техника на пределе, пора обновлять
парк.

"Молодец, Синицын, - похвалил его тогда Макаров, помешивая в стакане
ложечкой. - Язык у тебя подвешен хорошо, оправдался ты исключительно
умело. Только зачем ты пошел в Антарктиду, Синицын? В тебе погиб великий
адвокат. Плевако!"

И с легкой руки начальника экспедиции к Синицыну так и прилипло это
прозвище.

Вот и засни... Чуть ли не месяц со своим сменщиком Гавриловым он
искал трассу, а "Обь" все это время стояла, и капитан Томпсон,
невозмутимый эстонец, холодно напоминал, что каждый день простоя
обходится государству в пять тысяч и что поломанный график ставит под
угрозу снабжение не только Мирного, но и остальных станций. Наконец
трассу нашли. Страшная это была трасса... Восемь покрытых ненадежными
мостами многометровых трещин, десятки снежниц, в которые тракторы
погружались по брюхо... Да еще пурга, туманы... Коля Рощин не уберегся,
не успел соскочить на лед. Правда, в этой трагедии ни Синицына, ни
Гаврилова никто не винил, все видели, что Коля самовольно срезал угол и
пошел в стороне от трассы... Вчера утром Синицын брился, увидел сизый
клок - память об этой трассе...

Последние недели он почти не спал. Так, забывался сном на два-три
часа, потом вставал, накачивался крепчайшим кофе и снова на припай. Что
ж, он сделал все, что мог, и даже больше. И посему имеет право спать
сколько влезет. "Чем больше спишь, тем ближе к дому", - вспомнил он
изречение своего соседа. С Женькой ему повезло. Врач-хирург был
весельчак и любимец Мирного, с ним легко и просто...

Ныло похудевшее тело, которое еще долго не отпустит от себя
усталости, молил о покое мозг, а нелепо нарушенный сон так и не
приходил. "Хорошо спят беззаботные и счастливые, а я как раз и есть
такой, - уговаривал себя Синицын, - беззаботный и счастливый, потому что
все кошмары зимовки и разгрузки позади, и я возвращаюсь домой. А Даша
хоть и начала отцветать, как положено от природы, но любить умеет
по-молодому... Полтора месяца... Долго!"

И тут Синицын с ужасающей ясностью ощутил, что увиливает от самого
главного. И увиливает напрасно, потому что это самое главное засело в
мозгу, как стальная заноза. Если эту занозу не вытащить, полного счастья
не будет. И виной тому Гаврилов.

Достаточно было дать себе в этом отчет, как все стало на свое место.
Упреки Томпсона Синицын пропускал мимо ушей: капитан - опытный морской
волк, здесь ему не повезло, там повезет, нагонит, войдет в график.
Макаров? Неприятно, конечно, что пошлет вдогонку "телегу", замарает
характеристику, но и этого Синицын не боялся: такому инженеру-механику,
как он, найти стоящую работу нетрудно. Только узнают, что в Москву
вернулся, тут же начнут телефон обрывать. К тому же с Антарктидой
кончено, свое он отзимовал.

Гаврилов - вот кто не давал Синицыну покоя.

Память, не подвластная воле человека, сделала с Синицыным то, чего он
боялся больше всего, - перебросила его в 1942 год.

Он стоял на часах у штаба, когда комбат, сибиряк с громовым басом,
отдавал приказ командирам рот. И Синицын услышал, что батальон уходит,
оставляя на высоте один взвод. Этот взвод должен сражаться до последнего
патрона, но задержать фашистов хотя бы на три часа. Его, Синицына,
взвод, второй взвод первой роты! И тогда с ним, безусым мальчишкой,
случился солнечный удар. Жара стояла страшная, такие случаи бывали, и
пострадавшего, облив водой, увезли на повозке. Потом по дивизии
объявляли приказ генерала и салютовали павшим героям, больше суток
отбивавшим атаки фашистов. И тут командир роты увидел рядового Синицына.