Нина Соротокина.

Свидание с Петербургом

¶ * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * §

¶-1-§

В апрельский день, с которого мы начнем наше повествование, Никита
Оленев направился на службу пешком, отказавшись не только от коляски, но и
от Буянчика, который, по утверждению конюха, стер то ли холку, то ли ногу,
молодой князь не захотел вдаваться в подробности.

Погода была серенькая, влажная, петербургская. Никита вглядывался в
озабоченные лица ремесленников, торговцев с лотками, военных и все пытался
понять -- чего ради у него с утра хорошее настроение и что он ждет от
сегодняшнего дня?

Да ничего особенного, господа! Все будет как обычно: бумаги, груды
бумаг -- прочти, отложи, выскажи мнение в письменной фор-ме, хотя заведомо
знаешь, не только твое мнение об этой бумаге, как устное, так и письменное,
никому не интересно, но и саму бумагу никому не взбредет в голову читать.
После часа сидения, когда весь становишься, как отсиженная нога, можно
потянуться и выйти в коридор, чтобы с озабоченным видом пройтись мимо
начальства, если таковое окажется на месте. Потом можно переброситься словом
с переписчиками, посплетничать.

В зимние дни, когда на столах зажженные свечи и шуршание де-ловых бумаг
напоминает мышиную возню, Никиту все это злило несказанно, а сейчас он
прыгал через лужи и снисходительно усмехался над бессмысленностью своей
службы.

В конце концов. Иностранная коллегия ничуть не хуже и не луч-ше прочих
сенатских канцелярий. Сановитые члены ее хлопают Никиту по плечу и говорят с
отеческими интонациями: "По стопам батюшки пошел? Молодец, молодец..."

Никуда он не шел, ни по каким стопам, все получилось само собой.
Просидев три года в лекционных залах Геттингенского универ-ситета, Никита
отчаянно затосковал по дому. А тут письма от отца одно другого решительнее:
"Хватит портки просиживать! Сколько можно баловаться химиями да механиками?
Языки изучил, и хорошо... Пора послужить России..." Ну и все такое прочее.

Приехал, поселился в милом сердцу особняке, который порядком пообветшал
в отсутствие хозяина. Стены, колонны, службы стояли, правда, в полной
целости, их даже побелкой пообновили, но внутри... Только библиотека
осталась в неприкосновенности, а в прочих ком-натах мебель переломали,
паркет залили какой-то дрянью, в Гавриловой горнице все колбы перебили и
тараканов развели.

Но Гаврила где горлом, где подзатыльником быстро навел поря-док.
Главное качество княжеского камердинера -- деловитость. Ему дворня в рот
смотрит. Если Никита что прикажет казачку, конюху, официанту, они так и
бросаются исполнять, а потом исчезнут на час. С камердинером этот номер не
проходит, его показным усердием не обманешь. Да и какой Гаврила камердинер?
Он и дворецкий, и ста-роста, и алхимик, и врач, и ближайший к барину
человек, и еще черт знает кто... На все руки.

О, воздух Родины, небо Родины, о, дорогие сердцу друзья! С Але-шей
Корсаком встретиться не удалось, он находился на строитель-стве порта в
городе Рогервик, зато Белов был в Петербурге. Отноше-ния с Сашей быстро
вошли в привычное русло, и зажили бы они при-певаючи, как некогда под
сводами навигацкой школы, если бы не был друг женатым человеком, а главное,
не сжирай у него все время служба. Словом, Никита даже обрадовался, когда
отец перед очеред-ным отъездом в Лондон определил сына в хорошую должность в
Иностранную коллегию, ведавшую сношениями России со всем про-чим миром.

По регламенту коллегии президентом ее был сам канцлер Алексей Петрович
Бестужев, вице-канцлерскую должность исправлял вице-канцлер Воронцов. Оба
были первейшие в государстве люди, а посему в коллегию являлись чрезвычайно
редко. За три месяца службы Ни-кита не видел их там ни разу. Коллегия
сочиняла грамоты, ведала почтой, содержала в своих недрах тайный "черный
кабинет" и, кроме того, управляла калмыками и уральскими казаками.

"При чем здесь калмыки?"-- неоднократно спрашивал себя и про-чих Никита
и, как водится, не получал вразумительного ответа, кроме как: "Калмыками
занимаемся по старой традиции с года основания коллегии, а именно с
1718-го".

Пусть так... И почему бы Никите не ведать делами калмыков, если для
этого вообще ничего не надо делать, кроме как вскрывать три-дцатилетней
давности, украшенные плесенью дела и констатировать, что податель сего за
давностью лет уже не ждет указаний от петер-бургского начальства.

Иметь двадцать три года отроду, прослушать курс у профессоров Штрудерта
и Кинли, читать Демокрита и Джона Гаркли, обожать Монтеня, ощущать себя
склонным к ваянию и быть в душе пиитом, а при этом сочинять пустые бумажки
-- это ли не мука, господа? Ни-кита пытался искать сочувствия у коллег, но
не был понят. Их мир вполне умещался между канцелярскими столами, страсти
порхали по служебным коридорам и находили богатую и достаточную пищу для
игры ума. И жить интересно, и платят хорошо!

Здесь бы взвыть волком, но нетерпеливая юность защищена, а может,
вооружена верой. И Никита верил, что служба эта временная. Придет срок,
когда призовет его Россия к другим подвигам, а давать всему оценки и
подводить итоги -- это удел сорокалетних, занятие старости.

Никита был уже рядом со зданием коллегии, когда глазам его предстало
грустное зрелище: полицейская команда высаживала на пристань испуганных,
промокших людей, нарядно одетую девушку и двух' мужчин, по виду слуг. Один
из них, старик, громко и надрывно причитал. "За что молено арестовать эту
милую черноокую деви-цу?" -- подумал Никита, невольно замедляя шаг.

Недоразумение быстро разъяснилось. Это был не арест, а подо-спевшая
вовремя помощь. Лодка девицы столкнулась с проплываю-щим мимо стругом, и
хотя утлое суденышко не перевернулось, но получило пробоину. Все натерпелись
страху, слуги потеряли весла. Теперь потерпевшим грозила разве что простуда:
вода в Неве была ледяной, а сухими на девушке остались только капор и
накидка.

-- Сударыня, могу ли я быть вам чем-либо полезным? -- спросил Никита
участливо.

-- Можете,-- кивнула головой девушка, запихивая под капор волосы и
пританцовывая от холода.-- Самое полезное для меня сей-час -- это
сочувствие. Посочувствуйте моей глупости! А ведь папенька предупреждал!..

Она подняла назидательно палец, потом постучала себя по лбу. По-русски
девушка говорила совершенно свободно, но с легким ино-странным акцентом. В
ней не было и тени смущения, только лукав-ство -- и этот пальчик, и ямочки
на щеках, и смуглая, неприкрытая косынкой шея.

Никита рассмеялся, снял плащ и набросил его на плечи девушки.

-- Ничего, в карете отогреются,-- сказал один из полицейских,-- сейчас
мы их мигом к папеньке доставим.

Боясь быть навязчивым, Никита откланялся,

-- Но как вам вернуть плащ? -- крикнула девушка вдогонку.

-- Пусть это вас не заботит, сударыня. Оставьте его себе на па-мять о
происшествии, которое кончилось так благополучно.

Полицейская карета подхватила девушку с ее спутниками и пока-тила в
сторону понтонного моста.

Коллегия встретила Никиту особым запахом бумажной пыли, только что
вымытых полов и озабоченным, несколько непривычным гулом, сложным, как
морской прибой, звучащий в раковине.

"Опоздал",-- было первой мыслью Никиты, которая ничуть его не
взволновала.--"Что-то случилось",--вторым пришло в голову, и он поспешил в
свой кабинет.

В комнате, кроме копииста и переписчика, никого не было, оба были
крайне взволнованны, но деловиты и весьма споры, перья так и строчили по
бумаге, что не мешало им обмениваться короткими фразами.

-- Где экстракты из министерских реляций? Позвать сюда тай-ного
советника Веселовского!--явно передразнивая кого-то,; шепеля-вил копиист.

-- Да где их взять, ваша светлость, если они не в Присутст-вии? --
слезливо вторил ему переписчик, время от времени взры-ваясь коротким
хохотом./

В кабинет заглянул обер-секретарь Пуговишников, лицо его было красным,
парик как-то вздыбился и сполз на правое ухо.

-- Пришел? -- гаркнул он Никите.-- Чем занят? Никита молча показал
глазами на бумаги. Он уже успел принять крайне озабоченный, канцелярский
вид, при таком выволочку де-лать -- только от работы отвлекать. Пуговишников
окинул комнату зорким взглядом и исчез, хлопнув дверью.

А в коллегии поутру произошла вещь совершенно из ряда вон -- заявился
вдруг сам канцлер Алексей Петрович. Вид измученный, речь несвязная, и весь
гром и молния. Подробности копиист пере-сказывал уже шепотом. Зачем Бестужев
заявился с утра -- было не-понятно, но выходило, что именно затем, чтоб
никого на месте не застать и устроить большой разнос. Воспаленные глаза
канцлера го-ворили о многотрудной ночной работе на пользу отечества, но
жиз-ненный опыт копииста подсказывал, что столь же вероятна была большая
игра в доме Алексея Григорьевича Разумовского, где канц-лер спускал большие
тыщи за ломбером и разорительным фаро. О последнем предположении копиист,
естественно, не сказал прямо, и если б кому-то вздумалось призвать его к
ответу и заставить повто-рить рассказ слово в слово, то, кроме утверждения,
что у Разумовского играют по-крупному, а об этом каждая петербургская курица
знает, ничего бы из него не выжали.

Целый час после отъезда канцлера коллегия работала как левой, так и
правой рукой, каждый напрягал оба полушария канцелярского мозга, а потом
вдруг как отрезало, пошли обсуждать, жаловаться, воздевать руки, обижаться:
здесь, понимаешь, работаешь до пота... Даже приезд тайных советников
Веселовского и Юрьева никого не остудил, только повернул в другое русло
обсуждение проблемы.