Чтение 28–й страницы книги ~Трое из навигацкой школы~

пору собирательство было еще редкостью среди русских дворян, и Ворсокова
считали человеком странным. Пять лет прожила Пелагея Дмитриевна,
рассматривая драгоценные вазы, Геркулесов и Диан, а потом, похоронив чудака
мужа, уехала в опустевший к тому времени родительский дом и зажила там
барыней.

От несчастного ли брака и несбывшихся надежд или от кипучей страсти,
заложенной в ней самой природой, но жила она, словно вымещая на людях свои
капризы и злобу. То веселится, на балах танцует и книжки читает, то станет
грозная, строптивая, всех тиранит и держит в страхе. Не только собственные
люди, но и уважаемые, именитые граждане в такие минуты ходили перед ней по
струнке.

Больше всего доставалось крепостным. Под сердитую руку жалости она не
знала. Секла людей больно и часто, и случалось, что не вставали они после
плетей.

А то. словно за руку себя схватит -- станет богомольной, начнет
поститься и жить затворницей.

Однажды в морозный вечер за невинную шалость заперли по ее приказу двух
девочек на чердаке. Барский гнев отошел, но из-за дурного своего характера
она забыла про девочек, и те замерзли во сне.

Вид обнявшихся детских трупов так ужаснул Пелагею Дмитриевну, что она
разорвала на себе кружевное белье и облачилась во власяницу. Начала морить
себя голодом, босая бегала по снегу и все молилась, плакалась богу. Стала
щедрой к бедным и нищим, и в городе поговаривали, что раздаст она скоро свое
имущество и примет иноческий сан.

Лицо ее потемнело, на теле появились красные стигмы* и струпья.
"Святая... -- шептали городские юродивые, -- в миру приняла великий
ангельский образ! "

Как-то за молитвой Пелагея Дмитриевна обнаружила, что во власянице
завелись черви. Брезгливо икнув, она содрала с себя черные одежды и тут же
сожгла их вместе с кишащей червями власяницей. Отпарилась в бане, оттерла
стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей.

Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после
сообщения о смерти сестры. Мать Софьи преставилась перед Пасхой в конце
Страстной недели, в которую Христос страдал на кресте, и это показалось
Пелагее Дмитриевне знаком всевышнего.

-- Виновата, господи, не была добра и сострадательна к сестре, --
жаловалась она богу, -- прости меня, горемычную...

Она услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой и книгами в
деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир

* Стигмы -- пятна на теле верующего, которые появляются сами собой, как
подобие ран Христа.

дольний ради мира горнего. Четьи-Минеи опять заменили ей французские
романы.

Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и
в Вознесенской обители, но встретиться с племянницей не пожелала. Игуменья
мать Леонидия остерегалась говорить о постриге, больно молода Софья, но
тетушка сама коснулась щекотливого вопроса.

-- В одежде иноческой она мне милее будет, -- сказала она со вздохом.
-- Поторопитесь с этим.

То, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц
божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье,
перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну.

-- Господи, воззвах тебе, услыши меня, -- пела она покаянные стихи и
приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву,
к престолу творца.

За три дня до того, как переступила порог ее дома беглая племянница, к
Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор был краток, и во всем
согласилась хозяйка дома с неожиданными гостями.

-- Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, -- говорили монахини.

-- Так-то оно так. Да ведь Софья с мужчиной бежала. А что если они ко
мне уже венчанными явятся?

-- Софью бес попутал, но девушка она чистая. Без вашего благословения
она под венец не пойдет, -- заверили монашки.

-- Коли верны ваши предположения и придет ко мне Софья, то пусть
поживет неделю в моем дому, -- высказала Пелагея Дмитриевна свое
единственное желание.

И когда предсказания сестер во всем оправдались и перед ней предстала
племянница, она выслушала ее внимательно и в ту же ночь незаметно отбыла в
свою загородную усадьбу, боясь растревожить себе сердце тяжелой сценой,
которая неминуемо должна была произойти через семь дней.

¶-14-§

На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню.

-- Да ведь мылись уже с дороги, -- упрекнула та.

-- Бок. застудила, может, отпарю, -- процедила сквозь зубы девушка.

Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли
бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные
помещения.

Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как
одеяло, шалью.

-- Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? -- невинным
голосом спросила Софья.

-- Запамятовала... И не мудрено, совсем недавно в чистое обряжались,
--Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой и
только после этого пошла в дом.

Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но
Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было,
только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой.

-- Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные
чресла! Ты меня еще поищешь, -- ругалась Софья, закутываясь в платок и
завязывая его длинные кисти у шеи и талии.

Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и
быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там
все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города!

Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило
запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося
бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в
сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью,
она замерла на мгновение, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом
быстро перекрестилась.

-- Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне бог послал!

-- Софья, девонька, -- старуха молитвенно сложила руки. -- А мне-то
говорили -- девица в дому. Дак это ты... А что это на тебе такое странное?

Странницу Веру Софья знала с детства. Когда-то в суровую, морозную зиму
она осталась при монастыре и полгода состояла в няньках при Софье, потом
опять ушла странствовать, но всегда возвращалась, не забывая принести своей
любимице то глиняную куклу, то ленту в косы.

-- Ты зачем здесь, нянька Вера?

-- На харчи пришла. Дом Пелагеи Дмитриевны сейчас странноприимный. А
сама-то она уехала.

-- Уехала? Ладно, потом поговорим. Слушай меня внимательно. Я сейчас
назад побегу, а то хватятся. Как стемнеет, приходи к моему окну. Оно в сад
выходит... на втором этаже, а чтоб приметнее было, я свечку на подоконник
поставлю и петь буду. Только приходи! Матерью покойной заклинаю! -- И Софья,
подобрав до колен платок, побежала назад.

Когда Агафья вернулась в баню с переменой белья, то застала свою
подопечную за странным занятием. В большой, дымящейся лохани Софья яростно
стирала синюю шаль.

-- Что это вы делаете, барышня? -- строго спросила горничная.

-- Убирайся, не твоего ума дело!

-- Чи-во? -- И не успело смолкнуть раскатистое "о-о-о" Агафьиного
гнева, как ей в лицо шмякнулась мокрая, скомканная шаль, а затем и вся бадья
с горячей мыльной водой была опрокинута на ее голову. Оглушенную,
ослепленную и визжащую, Софья вытолкнула ее в предбанник, села на лавку и
спокойно стала выдирать из кос запутавшиеся в них репьи.

На обратном пути Софья не услышала и слова упрека, но ключ в замке
щелкнул, не таясь, откровенно показывая, кто хозяин положения.

Но не успела горничная переодеться в сухое, как по дому раздался не
кличь -- вопль:

-- Агафья!

-- Крапивное семя, бесово отродье, -- прошептала горничная и бросилась
в комнату к Софье.

Девушка стояла у окна и рассеянно следила, как метались солнечные блики
по стволу липы, высвечивая листья и темные гроздья крупных семян. Она
казалась совсем спокойной.

-- Бумагу и чернил.

-- Бумагу? Зачем вам?

-- Тебе-то что? Песню буду слагать.

-- Не ведено, -- сказала Агафья хмуро. -- Пелагея Дмитриевна не велели.

-- Это почему? -- Софья круто повернулась и уставилась на Агафью
темными, злыми глазами.

-- А потому что известно им, кому вы будете слагать ваши песни, --
ответила горничная и, испугавшись сорвавшейся фразы, прикрыла рот рукой, но
так велика была в ней злоба на эту замухрышку монастырскую, что не утерпела
и, нагловато прищурившись, сиплым от волнения голосом прошептала: -- Тетушка
ваша знает, с кем вы из монастыря бежали.

-- С кем же я бежала? -- процедила сквозь зубы Софья и непроизвольно
сжала кулаки.