Чтение 61–й страницы книги ~Трое из навигацкой школы~

по щепотке продавать, а пудами, в мешки грузить. Румяны расходятся с такой
быстротой, словно не ланиты ими раскрашивать, а церковные купола. Только
работай! А рук не хватает. Все один, все сам. А спать когда?

Дураку ясно, что необходим помощник, и изворотливые мозги Гаврилы
измыслили смелый план. Как только ягодицы кучера Евстрата стали пригодными
для сидения на них и обладатель оных перестал поминутно охать, Гаврила
заманил его к себе в горницу.

-- Платить тебе за бальзамное масло нечем. Так? А платить должно.

-- Как же, а? Как же? -- заныл Евстрат, кланяясь камердинеру в пояс,
словно барину.

Гаврила деловито защелкал на счетах и через минуту сказал, что "подвел
черту" и теперь Евстрат в погашение долга будет помогать ему, Гавриле, в
составлении лекарств и всего прочего, в чем нужда будет.

-- Сударь, кто ж мне позволит? Меня Лука Аверьянович не отпустит! "Я
совсем другое должен делать!

В продолжение всего монолога, выдержанного на одной истошной, плаксивой
ноте, Евстрат выразительно держал себя за место, подверженное недавней
экзекуции. Гаврила с трудом оторвал от этого места правую руку Евстрата,
дабы скрепить договор рукопожатием, и сказал сурово:

-- Работать будем тайно. По ночам. Сегодня и приходи. Или плати. --
Евстрат перепугался до смерти. "Это как же -- тайно? -- думал он, творя в
душе молитву. -- Будь что будет, а ночью на твой шабаш я не пойду". И не
пошел.

Это была та самая ночь, когда встретились, наконец, трое наших друзей.
Когда громоподобный крик: "Вина! " -- потряс дом,

* Ману проприа -- собственноручно (лат. )

Гаврила в полном одиночестве, проклиная человеческую леность и
глупость, толок серу. Еще старый князь приучил Гаврилу моментально и
беспрекословно подчиняться подобным приказам, и хотя камердинер был великим
трезвенником и весьма скорбел о склонности молодого барина к горячительным
напиткам, он сразу оставил ступку и бегом направился в подвал. Укладывая в
корзину пузатые бутылки, он услышал под лестницей мерзкий храп кучера
Евстрата.

-- Живо наверх! -- скомандовал Гаврила, растолкав несчастного кучера.
-- Затопи печь да колбы вымой!

-- Тайно не пойду! -- взвыл Евстрат. На лице его был написан такой
ужас, словно он во сне видел кошмары, а Гаврила воплощал в себе самый
ужасный из них.

-- Ну погоди, бездельник! Ужо с Никитой Григорьевичем сейчас потолкую.
Ты у меня будешь работать!

Трое друзей встретили камердинера с восторгом.

-- Гаврила, выпей с нами! За удачу, гардемарины! Гаврила горестно
вздохнул и пригубил вино.

-- Здесь такое дело... Евстрат, парнишка молодой, помощник кучера...
изъявляет пристрастие...

-- О, Гаврила, только не сейчас, -- взмолился Никита. Камердинер прошел
в свои апартаменты, растопил печь, перемыл посуду и опять принялся толочь
серу, но образ безмятежно дрыхнувшего кучера стоял перед глазами, как
жестокая насмешка, как напоминание о зря упущенных деньгах, и Гаврила опять
пошел в библиотеку.

Там было шумно. Он приоткрыл дверь, прислушался.

-- Для меня ясно одно, -- услышал он голос Белова. -- Лестоку эти
бумаги отдавать нельзя. Если бы я мог спросить совета Анастасии, она бы
сказала -- сожги, порви, утопи в реке, только не отдавай их Лестоку.

-- Да я про Лестока сказал только в том смысле, чтоб он от тебя
отвязался, -- попробовал оправдаться Алеша. -- А бумаги теперь... так, пыль.
Анне Гавриловне они уже не помогут. Понимаешь?

-- Он все отлично понимает, -- вставил Никита, -- я хочу добавить...
Жители древних Афин говорили...

-- К черту Афины!

-- К дьяволу древних жителей!

-- А оные жители, -- невозмутимо продолжил Никита, -- говорили: взял
слово-держи. Это дело чести! Бумаги надо вернуть Бестужеву.

-- Вот и верни, -- обрадовался Алеша. -- Через батюшку своего. Это дело
государственное. И хватит про эти бумаги, надоело. Тост...

-- Тост... -- согласился Саша. -- За любовь, гардемарины! Гаврила опять
отправился восвояси, а когда час спустя он вернулся в библиотеку, она уже
была пуста. Друзья наши, оставив приют веселья, смотрели сны, каким-то
невообразимым способом разместившись втроем на широкой Никитиной кровати.

-- Это ж надо, столько винища вылакать, -- ворчал Гаврила, убирая
библиотеку. -- А завтра: "Голова болит... не до тебя... потом". А мерзавец
кучер тем временем будет мои деньги по ветру пускать!

Он убрал бутылки, вытер разлитое вино, подобрал разбросанные по полу
старые письма. "Сжечь, что ли? -- подумал он, вертя в руке пожелтевшие
листы, потом посветил свечой. "Черкасский" было написано внизу убористо
исписанной страницы. -- Это какой же Черкасский? Уж не Аглаи ли Назаровны
муженек? "

Он сложил письма в пачку, перевязал грязной, атласной лентой, что
висела на стуле, и спрятал пакет за книги. Внимание его привлек обшитый в
красный сафьяновый переплет толстый фолиант, он раскрыл его -- о, чудо! Это
был Салернский кодекс здоровья, написанный в четырнадцатом столетии
философом и врачом Арнольдом из Виллановы. И, забыв про ленивого Евстрата,
про пьяного барина и зловредного Луку, Гаврила с благостной улыбкой
погрузился в чтение.

¶-9-§

Друзья проснулись в полдень. Александр и Алеша мигом вскочили, умылись,
оделись, а Никита все сидел на кровати, тер гудящий затылок и с ненавистью
смотрел на кувшинчик с полосканием, который Гаврила держал в руке.

Дверь неслышно отворилась, и вошел Лука.

-- Письмо от их сиятельства князя.

Никита быстро пробежал глазами записку и бросил ее на поднос.

-- Ничего не понимаю. Отец собирался в Париж, а уехал в Киев.

-- Надолго? -- быстро спросил Саша.

-- Пишет, на десять дней.

-- Ну, наше дело терпит.

-- Терпеть-то терпит... Но я так и не" поговорил толком с отцом. --
Никита улыбнулся, пытаясь за усмешкой скрыть смущение:

"Огорчился, как мальчишка... "

Видно было, что Гаврила тоже переживает за барина, но не в его правилах
было менять привычки.

-- Полосканье, Никита Григорьевич... А то никогда ваше горло не
излечим...

-- Господское здоровье надо оберегать не полосканием, -- Лука стрельнул
в камердинера злым взглядом, -- а хорошим уходом и истовой службой.

-- Слышь, Гаврила, не полосканием. -- Никита стал натягивать рубашку.

-- Зря одеваетесь. Все равно будем холодное обтирание делать.

-- О, мука! До чего же вы мне все надоели! -- Никита не мог скрыть
своего раздражения. --Лука, полощи горло! Береги барское здоровье истовой
службой!

Лука брезгливо скривился и задом вышел из комнаты. Отравит Гаврила
барина. Уже и на нем, старом дворецком, решил он попробовать свои мерзкие
снадобья. Вскипел Лука душой, и вскипевшая душа требует разрядки: тому
пинок, этому позатыльник. И вдруг словно за руку себя схватил: "Хватит!
Повинюсь перед барином и буду блюсти себя. Но как жить, люди добрые? Разве
одним голосом можно дворню в порядке содержать? Все в доме пойдет прахом! Но
иначе Гаврилу не побороть. Барская жизнь дороже, чем беспорядок".

А Гаврила меж тем растирал губкой спину барина и приговаривал елейным
голосом:

-- Вчера ночью, когда вы, извиняйте, лыка не вязали, я в библиотеке
какие-то старые бумаги подобрал и в книгах спрятал.

-- Спасибо, Гаврила. -- Никита выразительно посмотрел на друзей,
"конспираторы липовые, идиоты" -- говорил этот взгляд.

-- А когда я письма прятал, -- продолжал камердинер, -- то заприметил
на полке латинскую книгу про растительного происхождения компоненты...

-- Бери, шут с тобой, -- сразу понял Никита.

-- И еще такое дело... Евстрат, парнишка молодой, помощник конюха,
проявил истинное любопытство к наукам. Так и рвется... Я думаю, Никита
Григорьевич, пусть повертится парень у плиты, колбы в руках подержит. У Луки
половина дворни без дела шатается, а "оциа дант вициа", сами говорили...
праздность рождает пороки...

Так Евстрат поступил в полное рабство к Гавриле, но ненадолго, как
покажут дальнейшие события.

После завтрака друзья опять собрались в библиотеке, чтобы, как сказал
Саша, "обсудить набело наши виды". К ним вернулось вчерашнее, веселое,
дурашливое настроение. У них было такое чувство, словно все свои беды,
радости, неожиданности и приключения они свалили в общий ящик, перемешали
их, перепутали, как детские игрушки, а теперь начнут самую интересную
взрослую игру. Перед ними клетчатая доска, где-то в серой, мглистой дали
притаились черные: ферзь -- вероломный Лесток, бравые кони его -- Бергер и
Котов и целая армия пешек -- агенты Тайной канцелярии. А кто с нами? Нас
трое, гардемарины! И да здравствует дружба и наш девиз: "Жизнь Родине, честь
никому! "

-- Первый вопрос все тот же -- бестужевские бумаги, -- начал Саша.

-- С этим вопросом все решили!

-- Я понимаю, но хочу добавить, глупо отдавать эти бумаги вице-канцлеру
просто так.