Чтение 82–й страницы книги ~Трое из навигацкой школы~

смотрит в пол. Я думал, он дамский угодник, всегда таким щеголем ходит! А
он, оказывается, дамский пол боится, как огня. Тут музыка заиграла.

-- Какая музыка?

-- Шкатулка музыкальная из Дрездена, маленькая, чуть больше мушечницы.
Сейчас это модно -- под музыку разговаривать. Но наш разговор не клеился.
Сидим, молчим и пялимся на эту шкатулку, как на икону. Потом я не выдержал:
"Простите, -- говорю, -- сударыня, дела... ", а сам думаю: "А ну как Лядащев
тоже вскочит, а только на порог, опять с ножом к горлу -- бумаги давай! " Но
он даже не заметил моего ухода. Он в этот момент над шкатулкой вздыхал. Я
полагаю, они до вечера музыку слушали.

-- А дальше что?

-- А вот что. -- Саша достал разрисованное цветами письмо и насмешливо
его понюхал. -- Знаешь, чем пахнет? Свадьбой... Влюбилась Тайная канцелярия!
-- Он остановился, осмотрелся кругом: Давай посидим. Лужок и вяз зеленый.
Совсем как в Москве на Сретенке.

-- Только это речка Карповка.

-- Пусть будет Карповкой. Давай никуда не торопиться. Вечно мы куда-то
спешим...

-- В три я должен быть у Черкасского. Он обещал устроить меня в
Петербургскую Морскую Академию. Я ему паспорт должен отнести.

-- Ну и отнесешь. Ты лучше скажи, когда невесте представишь? Алексей
только вздохнул.

-- Князь жалует Софье свою мызу на Петергофской дороге. Но я бы хотел,
чтоб до свадьбы она с матушкой в Перовском жила.

-- Три года большой срок.

-- Огромный! -- воскликнул Алеша с горечью и подумал: "Не просто
огромный, а бесконечный. И сколько их еще будет -- разлук. Учись ждать --
так, кажется, говорили древние".

Саша, не глядя, сорвал какую-то травку, пожевал листок. Мята...

-- Гаврилы нет. Узнал бы сейчас, как мята действует на человека.

-- Ветрогонно и потогрнно, -- серьезно сказал Алексей. -- Холодит во
рту, но разогревает желудок. Незаменимое средство против спеси у
новоиспеченных гвардейцев. Сашка, а не боишься -- одному, в Париж?..

-- Я ничего не боюсь. Лукьяна Петровича только жалко, опять будет
переживать. Знаешь, Алешка, он меня любит...

-- Догадливый.

-- Я серьезно. Меня никто никогда не любил -- так, чтоб всем сердцем.
Детство свое я ненавижу. Я на родителей не в обиде. Раздели-ка любовь на
девятнадцать душ! Да еще внуки, невестки, снохи, зятья! В книге, которой
отец снабдил меня перед разлукой, не записан ни один брат, ни одна сестра.
Отец понимал, что на их помощь я не могу рассчитывать. Все мы, Беловы, --
каждый за себя.

-- Ты приятное исключение.

-- Вы иронизируете, сэр! Это недопустимо, сэр! Защищайтесь, сэр!

-- Сашка, лежи тихо.

-- Ладно, шут с тобой. Мир перевернулся, и все стало на свои места. Я
еду в Париж, Софья под опекой Черкасского, Тайная канцелярия влюбилась, а
посему Лядащев простил мне бестужевские бумаги.

-- Забудь ты про эти бумаги! Их уже нет. А что еще может потребовать у
тебя Лядащев?

-- Он может потребовать у меня все, что угодно: мысли, соображения,
голову, наконец. Он страж государства, столп Российской империи. Какое
счастье, что и в столпов попадают стрелы Амура! На что еще могут надеяться
подследственные? А кто мы все -- население необъятной России? Мы все
подследственные, господа. И да защитит нас Любовь!

¶-25-§

А вечером... Вечером должен был прозвучать заключительный аккорд
многоголосой симфонии под названием "Ганнибал не пройдет", а именно --
похищение Гаврилы.

После недельного пребывания в доме Черкасских, Гаврила окончательно
утвердился в положении строгого и весьма почитаемого божества. Этому
положению немало способствовали роковые слова, произнесенные во время
припадка Аглаи Назаровны: "А ноги-то двигаются! " Слова эти он сказал чуть
внятно, но и этого оказалось достаточным, чтобы чуткое ухо Прошки уловило
их. Слова были мгновенно поняты.

-- Значит, барские ножки можно вылечить?

На следующий день эти слова повторила сама княгиня.

-- Не знаю, не умею, -- взмолился Гаврила.

-- А нам не к спеху, -- спокойно сказала Аглая Назаровна. --
Подождем...

Так Гавриле была уготовлена роль вечного пленника. Княгиня
догадывалась, что лекарь не дорожит своим положением в доме и готов в любую
минуту сменить нимб святого на камердинерскую ливрею в пенатах, и потому
строжайше наказала всем жителям своего государства не спускать с Гаврилы
глаз ни днем ни ночью.

Когда Алексей поздним вечером пришел в комнату Гаврилы, тот сидел за
столом и составлял счет. Окончательная цифра выглядела баснословной, только
божеству приличествующей.

-- Пора, -- сказал Алексей.

Гаврила поднял от бумаги задумчивый взгляд и опять углубился в расчеты.
"Может, нуль приписать? " -- разговаривал он сам с собой. -- Ведь все
компоненты им оставляю... "

-- Гаврила, бросай все! Неровен час...

-- Ага. -- Камердинер поборол искушение удесятерить счет, но чтоб не
было разночтении, крупными буквами написал сумму прописью и фамилию
начертал. --Теперь все. С богом, Алексей Иванович.

У двери их остановил гайдук.

-- Куда, Гаврила Ефимович?

-- В парк, за дурманом.

-- Я с вами, -- с готовностью согласился гайдук.

-- Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве. А то
лекарство силы иметь не будет.

Гайдук попробовал было что-то объяснить, тыча пальцем в Алексея, но
Гаврила повысил голос.

-- Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб тихо!
Хабэас тиби*, понял?

Гайдук не осмелился переспросить и остался на посту. Коридор беглецы
миновали беспрепятственно, а как вышли на лестницу -- Прошка.

-- Траву собирать, пустырник, -- опередил Гаврила вопрос. -- Алешка
собирает, да все не то. Сам должен полазить по кустам.

-- Ночью-то? -- печально спросила карлица. -- Еще вернетесь когда,
Гаврила Ефимович?

-- Ты лечи барыню. Дурманом лечи, как велено. Я еще компонентов пришлю.
Ваш дом в моей книге на первом месте. Прошка послушно кивала головой.

-- Пустырник лучше на кладбище бери. Там у него лист сочнее и стебли
крепче.

-- На закраине парка, где болотисто, тоже хороший пустырник, --
вмешался Алексей.

Гаврила посмотрел на него как-то странно и неожиданно погла дил по
плечу: "Эх, Алексей Иванович... " И, устыдившись этой неположенной по чину
ласке, опять нагнулся к Прошке:

______________

* Держи про себя (лат. ).

-- Следи, чтоб не орали. Чуть что -- пусть настойку пьют. Августе
Максимовне чай из тысячелистника заваривай. Она желудком мается. Француженке
бородавки выведи, знаешь чем. Красивая девица, а все руки в пупырях.

-- Гаврила, идем! -- требовательно сказал Алексей, уловив внимательным
ухом, как наверху началось какое-то предгрозовое громыхание. Задвигались
стулья, кто-то визгливо запричитал. Когда беглецы достигли первых деревьев,
на втором этаже распахнулось окно, и Августа Максимовна истошно завопила:
"Лекаря! "

-- Гаврила, бежим! Что есть духу, слышишь?

Ноги сами находили дорогу, деревья расступились перед беглецами,
мраморные нимфы вставали на пути, чтобы лилейной ручкой указать верное
направление.

-- Не могу я бегать, -- хрипел Гаврила за спиной у Алеши. -- У меня от
бега колотье в боку. Ох, господи...

А в доме хлопали двери, метался в окнах свет и вопили, стенали, орали,
блажили человеческие глотки. Даже западная половина дома пришла в некоторое
волнение: "А вдруг пожар? " И вот уже "белые" и "синие" войска, вооружившись
фонарями, двинулись сомкнутыми рядами в парк, неся, как победный клич:
"Лекаря! Лекаря! "

"Во орут", -- подумал даже с некоторым уважением Алексей.

И профессиональная обида обожгла сердце -- словно не жал он для этих
малохольных колючий пустырник, словно не вливал в эти дурные глотки сок
благородной травы. И понял Алексей, что не пустырник, а сам Гаврила, как
благородный дух, держал этот дом в безгласном повиновении, а теперешние
вопли и крики -- это полная страстного томления тоска по безвозвратно
ушедшему покою.

Последние метры Алексей проволок Гаврилу на себе. Никита и Саша ждали
их, как было договорено, в обычном месте встреч.

-- Наконец-то! Все сроки прошли. Лезьте сюда. Что с Гаврилой? Тебя не
избили? Кто там кричит?

Никита через решетку поспешно ощупал полуживого камердинера.

-- Скажешь тоже -- избили! Он у них вроде бога. Туземцы проклятые! Это
они за нами гонятся, -- проговаривал Алексей, силясь оторвать от земли