Чтение 8–й страницы книги ~Дурак умер, да здравствует дурак!~

-- Заглавие -- "Veni, Vidi, Vici благодаря воздушной мощи". Неплохо,
да?

-- Неплохо, -- упавшим голосом ответил я.

Уилкинс покосился на меня, прищурив на сей раз только один глаз.

-- Вы все еще не видите сути, -- сказал он. -- Думаете, что это немного
дурацкая идея?

-- Просто слишком свежая, -- поспешно возразил я. -- Она еще не
уложилась у меня в голове.

-- Разумеется, свежая! Но это еще не все. Вы догадываетесь, что придает
ей такую значимость?

-- Боюсь, что нет, -- ответил я.

-- Самобытность! Перепевы не попадают в списки бестселлеров! Там только
новые идеи, неожиданные мысли. Как в моей книге! -- Дабы подчеркнуть
важность своего высказывания, он хлопнул ладонью по рукописи, и мы оба
изумленно вытаращили глаза, услышав громкое "шлеп". Потом я сказал:

-- Э... но Юлий Цезарь... Какая уж тут самобытность?

-- Еще какая! Вот какая! -- Уилкинс уже вошел в раж; он подался вперед,
замахал руками и пустился в объяснения: -- Я сохранил исторические события,
все до единого. Названия варварских племен, численность войск, сражения,
имевшие место в действительности, -- я все это сохранил. От себя я добавил
только военно-воздушные силы. Волею судеб римляне получили в свое
распоряжение самолеты, приблизительно такие же, которые использовались в
годы первой мировой. Перенеся ВВС в ту историческую эпоху, когда их не было,
я показал, как воздушный флот меняет весь ход военных кампаний.

-- И ход истории, да?

-- Влияние на историю в целом незначительно, -- ответил Уилкинс. -- В
конце концов, Цезарь и так выиграл почти все сражения, поэтому последствия,
в сущности, были те же. Но не сами битвы. Менялась и психология полководцев.
Все это у меня тут, все на бумаге. А Юлий, сам Юлий Цезарь, -- это что-то.
Очень, очень примечательная личность. Прочтите, и вы в этом убедитесь.

-- Вы хотите, чтобы я прочел все это? -- спросил я, но мой вопрос
прозвучал не совсем вежливо, поэтому я поспешно добавил: -- Что ж, с
радостью. Очень хотелось бы почитать.

-- От моей идеи просто дух захватывает, вот почему вам следует
прочесть, -- сказал Уилкинс. -- Сейчас-то вы не готовы ее воспринять,
думаете, что я несу ахинею. Дурацкая, мол, задумка. Но когда до вас дойдет,
вы увидите все в правильном свете. Зримо представите себе, как эти маленькие
хлипкие самолетики появляются из-за холмов и идут на бреющем над Галлией,
рассыпая копья и камни...

-- Они у вас не вооружены пушками и пулеметами?

-- Разумеется, нет. До изобретения пороха тогда было еще очень далеко.
А я стараюсь сохранить историческую правду, поэтому у римлян есть только
самолеты.

-- Но раз у них есть самолеты, значит, есть и двигатель внутреннего
сгорания, -- заспорил я. -- И бензин. И очищенные масла. Но в этом случае
они просто не могли не иметь всего остального -- всего того, что мы имеем
сегодня: автомобилей, лифтов, бомб. Возможно, даже атомных.

-- Да не волнуйтесь вы так, -- с самоуверенной ухмылкой ответил Уилкинс
и снова похлопал по рукописи. -- Все здесь. Все разложено по полочкам.

-- А издатель у вас есть? -- спросил я.

-- Издатель! -- выплюнул Уилкинс, разом побагровев от ярости и сжав
кулаки. -- Слепцы! Все до единого! Либо норовят спереть твой труд, либо не
желают замечать даровитого автора. Даровитого, именно даровитого. Где им
разглядеть дарование. Цепляются за опробированное и затасканное, а больше
ничего знать не хотят. Когда приносишь им настоящий свежак, что-то новое,
незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им
быть.

-- Значит, вашу рукопись все время отвергают?

-- Ходил я к одному парню, -- немного успокоившись, продолжал Уилкинс.
-- Обещал издать. На паях, кажется. Так это называется. Я оплачиваю
издержки, типографию, все такое, а он издает и рассылает по книготорговцам.
Мне и невдомек, что там такая механика, но вот поди ж ты. Парень говорит,
это в порядке вещей. Показал мне груду книг, изданных таким манером.
Некоторые на вид очень даже ничего, хорошая работа: веселенькие обложки,
белая бумага, буквы красивые. Но я никогда не слыхал их названий, и это
настораживает. Конечно, какой из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти
исключительно по своей теме. Вот вы -- другое дело. Наверняка вы о них
наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.

-- Я тоже мало читаю, -- признался я. -- Почти не знаю современных
авторов. Мой круг чтения -- главным образом научные труды.

-- Точь-в-точь как у меня, -- радостно сказал Уилкинс. -- Мы с вами --
родственные души. -- Он улыбнулся сначала мне, потом -- своей рукописи. --
Завершил, наконец.

-- Это хорошо, -- похвалил я его.

-- Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, --
продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. -- Издавали свои
произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие
маститые, так он сказал.

-- Это возможно, -- согласился я. -- Увы, я не очень хороший знаток
истории литературы.

-- Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, -- продолжал Уилкинс.
-- А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире -- ни
тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту
книжку. Издать рекламные экземпляры -- такие, чтобы глаза на лоб полезли,
прописать в "Нью-Йорк-таймс", во всех газетах страны. Пусть читающая Америка
узнает...

-- Вас послушать, так это немалые расходы, -- ответил я, ощутив легкую
дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.

-- Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, --
запел певец мировой скорби. -- Для начала -- книжные ярмарки. Издания за
рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут
наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы -- Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется, он гдето здесь... -- Уилкинс принялся копаться в
стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал: -- Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.

Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же
технике -- темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел
заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий

на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: "VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ
ВОЗДУШНОЙ МОЩИ".

-- Разумеется, это лишь грубый набросок, -- без всякой нужды сообщил
мне Уилкинс. -- Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал
все как следует.

Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае,
Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни
силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он
состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и
длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать
что-либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул
листок вверх тормашками в надежде увидеть что-нибудь более вразумительное,
но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка
оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы
высмеять его как рисовальщика.

Я сказал:

-- Кажется, я не в состоя... это не...

-- Цезарь на военном совете, -- пояснил Уилкинс. -- Император и члены
его штаба возле одного из самолетов. -- Он по-прежнему стоял на коленях над
чемоданом, но теперь повернулся ко мне и принялся тыкать пальцем в завитки
на листе, одновременно давая пояснения: -- Вот самолет. А вот Юлий. И один
из верных ему готских воевод.

Мне оставалось лишь кивать и отвечать: "Да, да, очень красиво", что я и
делал.

Когда с изучением рисунка было покончено, Уилкинс забрал его у меня,
снова подполз к чемодану и вложил иллюстрацию обратно в стопу где-то возле
середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:

-- Что мне нужно теперь, так это деньги. Найти, как водится,
подходящего человека и поделить прибыль пополам. Верного человека,
родственную душу. Чтобы вложил деньги. Парень из издательства берет на себя
печать и сбыт -- за наличные, без участия в прибылях. Я делаю книгу,
рекламный экземпляр, всю раскрутку, выступаю в "Вечернем представлении" и
так далее. Забираю пятьдесят процентов. Третий парень платит, помогает
начать дело, а потом сидит, сложа руки, и тоже получает пятьдесят процентов.

Я не на шутку разволновался. Разумеется, Уилкинс никакой не мошенник.
Он вовсе не норовит обманом вытянуть из меня деньги, но теперь я видел
невооруженным глазом, что он хочет уговорить меня вложить средства в издание
его романа. И, увы, не видел никакого способа отказать начинающему автору
завершенного труда. Ну что я ему скажу? Любой отказ он воспримет как хулу в
адрес романа, и оскорбится. Правду сказать, мне нравился Уилкинс; я любил
его пятнистый чернильный облик, его неказистую изустную речь (с письменной я
еще не познакомился), его тихое отшельничество, делавшее Уилкинса похожим на
маленькую мышку. Мне не хотелось ранить его чувства, не хотелось, чтобы
впредь, встречаясь у почтовых ящиков, мы избегали смотреть друг другу в
глаза.

Да и что я знал о романах и издательском деле? Едва ли Уилкинс сотворил
шедевр, но, если вдуматься, сколько мировых бестселлеров изначально казались
вовсе не бестселлерами! Мало ли великих книг, о которых издатели поначалу
были не лучшего мнения, чем я -- о писанине Уилкинса? Но ведь находились
нужные люди, которые вывозили телегу. То ли время поспевало, то ли еще что
-- и пожалуйста, нате вам. А при умелой раскрутке, не поскупившись на