Чтение 118–й страницы книги ~Игра в бисер~

-- Ну, а что говорили-то?

-- Уж больно благочестив, а на женщин -- так никогда и не
смотрит. Случись около его кельи пройти каравану, и если хоть
на одном верблюде сидит женщина, то как бы она ни была
закутана, отшельник повернется к ней спиной и тут же исчезнет в
своей келье. Многие к нему исповедоваться ходят, очень многие.

-- Наверное, болтают больше, а то бы и я о нем прослышал.
Ну, а что ж он умеет, твой Фамулус?

-- Исповеди слушать. Не будь в нем ничего благого или не
понимай он ничего, люди б не ходили к нему. Между прочим, о нем
говорят, будто он никогда и слова не скажет, не бранится, не
кричит, кар никаких не налагает, ласковый, говорят, человек,
даже робкий.

-- А что же он тогда делает, если не бранит, не наказывает
и даже рта не открывает?

-- Слушает тебя, чудно так вздыхает и крестится.

-- Да брось ты! Тоже мне выдумал какого святого! Неужто ты
такой дурак, чтобы бегать за молчуном?

-- А как же? Непременно надо найти его. Недалеко где-то он
обитает. Как стало смеркаться, я тут одного паломника приметил
возле водопоя, завтра утром спрошу его, он сам на отшельника
похож.

Старик совсем разошелся:

-- Да брось ты этого святошу! Пусть себе в келье сидит!
Такие, что только сидят и слушают и вздыхают, да еще баб
боятся, -- такие ничего не умеют и ничего не знают. Ты вот
лучше меня послушай, я тебя научу, к кому пойти. Правда,
далековато отсюда будет, за Аскалоном, зато уж всем отшельникам
отшельник, лучший, можно сказать, исповедник, какие есть на
свете. Дионом его зовут, Дионом Пугилем, а это значит --
кулачный боец, потому что он со всеми чертями дерется. Вот
придет к нему кто-нибудь, скажет свою исповедь, поведает обо
всем, что натворил, -- Пугиль этот не станет вздыхать да охать,
и не молчит, а так набросится на тебя, такую задаст тебе
трепку, что своих не узнаешь. Одного, говорят, даже избил, а
других заставил всю ночь на коленях выстаивать, на камнях-то!
Да сверх того еще сорок грошей велит бедным раздать. Вот это
исповедник, скажу я тебе, диву дашься! Стоит ему посмотреть на
тебя -- сразу оторопь берет, насквозь тебя видит. Нет, этот не
будет вздыхать, этот все может. И если ты сон потерял или
снится тебе всякая чертовщина, видения тебе являются -- Пугиль
как рукой снимет! И говорю я тебе это не потому, что так старые
бабы болтают, а потому, что сам у него был. Да, сам, хоть и не
велика птица, а когда-то и я ходил к Диону -- к ратоборцу, к
человеку божию. Пошел я к нему в сокрушении, совесть вся
изгажена, а ушел -- чистый и светлый, как утренняя звезда; и
все это верно, как верно, что меня зовут Давидом. Запомни,
значит: Дион зовут его, Дион Пугиль. Вот к нему и ступай, и как
можно скорей; такого, как он, ты еще никогда не видывал.
Игемоны, старейшины, епископы и те к нему за советом ходят.

-- Буду в тех местах, может, и заверну. Но раз уж я здесь
и тут поблизости где-то находится этот Фамулус, о котором я
слышал много хорошего...

-- Хорошего, говоришь? На что он тебе сдался, этот
Фамулус?

-- Понравилось мне, что он не ругает, не кидается на тебя,
словно зверь лютый, -- вот и все. Я ведь не центурион
какой-нибудь и не епископ, я человек маленький, скорей даже
робкий, смолы там и серы всякой я много не вынесу; мне куда
приятней, чтобы со мной ласково обходились, такой уж я родился.

-- Ишь чего захотел! Ласково чтобы с ним обходились! Вот
если после исповеди, когда ты освободился от грехов, кару,
какую положено, принял, очистился, стало быть, -- это я еще
понимаю, чтоб тогда с тобой ласково обошлись, но не тогда же,
когда ты только что предстал перед духовником и судьей своим, а
сам весь загажен и воняешь, что твой шакал.

-- Ладно уж. Чего ты шумишь, люди вон спать хотят. --
Произнесший эти слова неожиданно захихикал. -- А мне про него и
смешное рассказывали.

-- Это про кого же?

-- Да про него, про отшельника Иосифа. Так вот, привычка у
него такая есть: как только расскажут ему все про себя и
исповедуются, он, значит, того на прощанье благословит и
поцелует в щеку или в лоб.

-- Неужели? Ишь чего придумал!

-- А потом он, значит, женщин очень боится. А к нему
однажды возьми да явись блудница, переодетая во все мужское, а
он ничего не приметал, выслушал всю ее брехню, все, что она
наврала, а когда она кончила свою исповедь, он поклонился ей в
пояс, а потом дал ей лобызание.

Старший громко расхохотался, но спутник его сразу зашикал,
и Иосиф ничего более не услышал, кроме этого подавляемого с
меха.

Он взглянул на небо. Над кронами пальм висел резко
очерченный серп месяца. Иосиф содрогнулся от ночного холода. В
вечерней беседе погонщиков верблюдов словно в кривом зеркале и
все же весьма поучительно явилось ему его собственное отражение
и отражение той роли, которой он уже успел изменить. Итак,
какая-то блудница посмеялась над ним. Что ж, это, конечно, не
самое страшное, хотя и неприятно.

Долго еще Иосиф думал над разговором двух погонщиков.
Наконец перед самой зарей ему удалось уснуть, но только потому,
что размышления его оказались не напрасными, они привели к
определенному результату, решению, и с этим новым решением в
душе он крепко заснул и проспал до самого рассвета.

А решение его было как раз таким, какое младший погонщик
не мог бы уразуметь и постигнуть. Решение его состояло в том,
чтобы последовать совету старшего проводника и посетить Диона,
по прозванию Пугиль, о котором он давно уже знал и которому
сегодня при нем пропели такую убедительную хвалу. Этот
прославленный исповедник, пастырь и наставник, уж наверное,
найдет для него должный совет, должную кару, верный суть.
Ему-то хотел Иосиф вверить себя как наместнику бога, чтобы
покорно исполнить все, что тот ему прикажет.

Рано утром, когда оба погонщика верблюдов еще спали, он
отправился к путь и в этот же день в усердном своем странствии
достиг тех мест, где, как он знал, жили святые отцы и откуда он
надеялся попасть на большую дорогу, ведущую в Аскалон.

Подходя в сумерки к оазису, он увидел приветливые кроны
пальм, услышал блеяние козы, среди зеленых теней ему почудились
крыши хижин, запах человеческого жилья, а когда он нерешительно
приблизился, ему вдруг показалось, что кто-то пристально
смотрит на него. Иосиф остановился, оглядел все вокруг и под
первыми же деревьями увидел человека, сидевшего там прислонясь
к стволу пальмы, старого и прямого, с седой бородой, достойным,
но суровым и неподвижным лицом. Этот человек, должно быть, и
смотрел на него так пристально и уже довольно давно. Взгляд его
был острым, и твердым, однако лишенным всякого выражения, как
взгляд человека, привыкшего наблюдать, но никогда не
проявлявшего ни любопытства, ни участия, взгляд человека,
который позволяет людям и вещам проходить мимо себя, пытается
понять их, но никогда не привлекает их и не зовет.

-- Хвала Иисусу Христу! -- приветствовал его Иосиф.

Старец ответил неразборчивым бормотанием.

-- Простите меня, -- вновь обратился к нему Иосиф. -- Вы
здесь тоже чужой, как я, или же обитаете в этом славном
селении?

-- Чужой, -- ответил седобородый.

-- Досточтимый, может быть, вы скажете мне, возможно
отсюда попасть на аскалонскую дорогу?

-- Скажу, -- ответил старик, с трудом поднимаясь. Теперь
он стоял во весь свой рост -- сухощавый великан -- и смотрел в
пустынную даль. Хотя Иосиф и почувствовал, что старец не
расположен к беседе, он все же решился задать еще один вопрос.

-- Позвольте мне спросить вас еще об одном, досточтимый,
-- произнес он вежливо, заметив, что взгляд старца словно бы
возвратился издалека, вновь обратившись к ближайшему окружению.
Холодно и внимательно старец рассматривал его. -- Быть может,
вы знаете, где обитает отец Дион по прозванию Дион Пугиль?

Великан чуть сдвинул брови, и взгляд его стал еще
холодней.

-- Я знаю его, -- ответил он сдержанно.

-- Вы его знаете? -- воскликнул Иосиф. -- Тогда скажите,
где мне найти отца Диона? Ведь я направляюсь к нему.

Великан испытующе смотрел на него с высоты своего
огромного роста. Он заставил Иосифа долго дожидаться ответа.
Затем он отошел к пальме, где сидел до этого, сел как и прежде,
прислонившись к стволу дерева, и скупым жестом пригласил Иосифа
присесть.

Иосиф послушно принял приглашение и, когда сел, на