Ордена, в общении друг с другом тщательно соблюдают
определенный церемониал, но, мало того, существует у них, бог
весть с каких пор, склонность, а может быть, и тайное
предписание или правило игры, тем строже держаться в рамках
самой утонченной вежливости, чем сильней расхождения в мнениях
и чем важнее спорные вопросы, о которых идет речь.
Предполагалось, что эта имеющая давние истоки вежливость,
наряду с присущими ей прочими функциями, несет в первую очередь
функции защитной меры: изысканно вежливый тон дебатов не только
предохранял спорящих от чрезмерно страстного увлечения и
помогал сохранять полное самообладание, но, кроме того, защищал
достоинство Ордена и Коллегий, облачая его в мантию церемониала
и в покровы святости, так что в этой столь часто высмеиваемой
студентами утрированной вежливости было зерно здравого смысла.
Предшественник Кнехта, Магистр Томас фон дер Траве{2_5_06},
особенно изумлял всех этим искусством. Кнехта нельзя назвать
его прямым последователем, еще менее -- его подражателем, он
скорей был учеником китайцев, его куртуазные манеры были менее
изощренными и ироничными. Но и он среди своих коллег
пользовался славой человека, которого никто не мог превзойти в
вежливости.
внимание должно сосредоточиться на переменах, происшедших в
жизни Магистра в последние годы: в итоге их Магистр Кнехт
покинул свой пост и Провинцию, перешагнул в иную жизненную
сферу, где он и встретил свой конец. Невзирая на то, что до
самого своего ухода из Вальдцеля он с примерным усердием
выполнял свои обязанности и до последнего дня пользовался
любовью и уважением своих учеников и коллег, мы с этой минуты
отказываемся продолжать рассказ о его дальнейшей деятельности в
должности Магистра, ибо видим уже, что он в глубине души
пресытился ею и весь обратился к иным целям. Он перерос круг
тех возможностей, которые занимаемый им пост давал для
приложения его сил, дошел до грани, когда великие натуры сходят
с пути традиций и покорного подчинения и, доверяя высшей,
неизреченной власти, с полной ответственностью вступают на
новый путь, никем не предуказанный, никем не проторенный. Когда
он это осознал, он стал тщательно изучать и трезво оценивать
свое положение и возможности его изменить. В неслыханно молодом
возрасте он достиг таких высот, о каких только мог мечтать
одаренный и честолюбивый касталиец, и достиг он их не благодаря
честолюбию или особым проискам, а ничего не домогаясь, не
подлаживаясь ни к кому, почти против своей воли, ибо
незаметная, независимая, не скованная должностными
обязанностями жизнь ученого больше отвечала бы его собственным
желаниям. Он далеко не одинаково ценил высокие блага и
полномочия, ставшие его уделом, а иные отличия или признаки
власти, связанные с его саном, очень скоро ему наскучили.
Особенно обременительны ему казались его обязанности в
Верховной Коллегии, что не мешало ему относится, к ним с
величайшей добросовестностью. Даже самая непосредственная,
самая своеобразная, единственно на него возложенная задача --
подготовка и отбор достойнейших адептов Игры, -- хотя временами
и приносила ему большую радость и хотя избранники его гордились
своим ментором, постепенно становилась для него не столько
удовольствием, сколько обузой. Больше всего радости к
удовлетворения доставляли ему преподавание и воспитание, причем
он убедился на опыте, что и радость и успех были тем больше,
чем моложе были его ученики. Он воспринимал как лишение и
жертву то обстоятельство, что его должность принуждала его к
общению не с детьми и подростками, а исключительно с юношами и
взрослыми. Но постепенно, за годы магистерства, накопились у
него и другие соображения, наблюдения и догадки, заставившие
его критически взглянуть на собственную деятельность и на
кое-какие явления жизни в Вальдцеле, а также убедиться в том,
что деятельность его на посту Магистра тормозит развитие его
самых лучших и богатых творческих сил. Кое-что об этом известно
любому из нас, а кое о чем можно лишь строить догадки. Вопрос о
том, был ли Магистр Кнехт по существу прав в стремлении
освободиться от тягот своего поста, в желании посвятить себя
менее заметной, но зато более плодотворной работе, в своей
критике положения дел в Касталии, вопрос о том, следует ли его
рассматривать как предтечу и смелого борца или, напротив, как
некоего мятежника и даже дезертира, -- эти вопросы мы
затрагивать не беремся, ибо они обсуждались более чем
достаточно; спор об этом на долгое время разделил Вальдцель, да
и всю Провинцию, на два лагеря и все еще не окончательно
заглох. Признавая себя благодарными почитателями великого
Магистра, мы все же не будем выражать свое мнение по этому
поводу: высказывания и суждения о личности и жизни Иозефа
Кнехта, рожденные тем спором, еще будут обобщены. Мы не
намерены ни судить, ни обращать кого-либо, мы хотим лишь с
наибольшей достоверностью поведать историю конца нашего
глубокочтимого Магистра. Это, собственно, даже не совсем
история, мы скорей назвали бы ее легендой, отчетом,
составленным на основе подлинных сообщений и просто слухов, о
том виде, в каком они, стекаясь из чистых и мутных источников,
обращаются среди нас, младших обитателей Провинции.
когда перед ним нежданно предстал некогда такой знакомый, но
теперь наполовину забытый друг юношеских лет -- Плинио
Дезиньори. Этот вольнослушатель Вальдцеля, отпрыск старинной
фамилии, имевшей заслуги перед Провинцией, который стяжал
известность как депутат и публицист, однажды совершенно
непредвиденно явился в Верховную Коллегию по делам службы. Как
это делалось каждые два года, была вновь избрана
правительственная комиссия для ревизии касталийского бюджета, и
Дезиньори стал одним из членов этой комиссии. Когда он впервые
выступил в этой роли на заседании правления Ордена в Хирсланде,
Магистр Игры тоже находился там; встреча произвела на него
сильное впечатление и не осталась без последствий, кое-что мы
знаем об этом от Тегуляриуса, а также от самого Дезиньори,
каковой в эту не совсем ясную для нас пору своей жизни опять
стал другом и поверенным Кнехта. Первая встреча после
длившегося десятилетиями забвения произошла, когда докладчик,
как обычно, представил Магистрам господ из вновь образованной
комиссии. Услышав имя Дезиньори, наш Магистр был поражен и даже
пристыжен, что не узнал с первого взгляда товарища своей
юности. Отбросив официальные церемонии и формальные
приветствия, он дружески протянул Дезиньори руку и внимательно
взглянул ему в лицо, пытаясь доискаться, какие перемены
помешали ему узнать старого друга. Во время заседания взор его
часто останавливался на столь знакомом некогда лице. Между тем
Дезиньори обратился к нему на "вы" и назвал его Магистерским
титулом, и Кнехту пришлось дважды просить называть его
по-прежнему и опять перейти на "ты", прежде чем Дезиньори на
это решился. Кнехт помнил Плинио темпераментным и веселым,
общительным и блестящим юношей, это был успевающий ученик и
вместе с тем светский молодой человек, который чувствовал свое
превосходство над далекими от жизни касталийцами и порой
забавлялся тем, что вызывал их на споры. Некоторое тщеславие
было ему, пожалуй, не чуждо, но характер он имел открытый, не
мелочный, и большинству своих сверстников казался занятным,
обаятельными и любезным, а кое-кого даже ослеплял своей
красивой внешностью, уверенностью манер и ароматом чего-то
неведомого, который исходил от этого пришельца из другого мира.
Многие годы спустя, уже к концу своего студенчества, Кнехт
встретился с Дезиньори снова, и тот показался ему плоским,
огрубелым, полностью лишенным прежнего обаяния, словом,
разочаровал его. Они расстались смущенно и холодно. Теперь
Дезиньори опять явился ему совсем другим. Прежде всего, он уже
простился с молодостью, утратил или подавил в себе прежнюю
живость, тягу к общению, спорам, обмену Мыслями, свой
энергичный, увлекающийся и такой открытый нрав. То, что при
встрече со своим давнишним другом он умышленно не привлек к
себе внимания Магистра, не поздоровался первым, а когда их
представили, только нехотя, лишь после сердечных уговоров
обратился к нему на "ты" -- все его поведение, взгляд, манера
говорить, черты его лица и жесты свидетельствовали о том, что
на смену былому задору, открытости, окрыленности пришли
сдержанность или подавленность, известная замкнутость и
самообуздание, нечто похожее на судорожную покорность, а
возможно, просто усталость. Потонуло и угасло юношеское
очарование, но вместе с ним и черты поверхностной и чересчур
навязчивой светскости -- их тоже не стало. Изменился весь облик
этого человека, его лицо казалось теперь более четко очерченным
и отчасти опустошенным, отчасти облагороженным написанным на
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Прозоров Александр
Шилова Юлия