присоединился ко мне. На сей раз мне наконец удалось вызвать
его на разговор.
тонкой черно-серебристой тросточкой, -- вы друг Гермины, вот
причина, по какой я вами интересуюсь. Но вы, скажу вам, не
очень-то облегчаете мне беседу. Я много раз пытался поговорить
с вами о музыке -- мне было бы интересно услышать ваше мнение,
ваши возражения, ваши суждения. Но вы не удостаивали меня даже
самым скупым ответом.
оставил меня без ответа, а невозмутимо сказал:
Я никогда не говорю о музыке. Да и что мог бы я вам ответить на
ваши очень умные и верные слова? Ведь вы же были совершенно
правы во всем, что вы говорили. Но, видите ли, я музыкант, а не
ученый, и я не думаю, что в музыке правота чего-то стоит. Ведь
в музыке важно не то, что ты прав, что у тебя есть вкус, и
образование, и все такое прочее.
как можно больше и как можно сильнее! Вот в чем штука, мосье.
Если я держу в голове все произведения Баха и Гайдна и могу
сказать о них самые умные вещи, то от этого нет еще никому
никакой пользы. А если я возьму свою трубу и сыграю модное
шимми, то это шимми, хорошее ли, плохое ли, все равно доставит
людям радость, ударит им в ноги и в кровь. Только это и важно.
Взгляните как-нибудь на балу на лица в тот момент, когда после
долгого перерыва опять раздается музыка, -- как тут сверкают
глаза, вздрагивают ноги, начинают смеяться лица! Вот для чего и
играешь.
еще и духовная музыка. Кроме той музыки, которую играют в
данный момент, есть еще и бессмертная музыка, которая
продолжает жить, даже если ее и не играют в данный момент.
Можно лежать в одиночестве у себя в постели и мысленно
повторять какую-нибудь мелодию из "Волшебной флейты" или из
"Страстей по Матфею"56, и тогда музыка состоится без всякого
прикосновенья к флейте или скрипке.
тоже каждую ночь молча воспроизводит множество одиноких
мечтателей. Самая бедная машинисточка вспоминает у себя в
конторе последний уанстеп и отстукивает на своих клавишах его
такт. Вы правы, пускай у всех этих одиноких людей будет своя
немая музыка, "Томление" ли, "Волшебная флейта" или
"Валенсия"57! Но откуда же берут эти люди свою одинокую, немую
музыку? Они получают ее у нас, у музыкантов, сначала ее нужно
сыграть и услышать, сначала она должна войти в кровь, а потом
уже можно думать и мечтать о ней дома, в своей каморке.
ставить на одну ступень Моцарта и новейший фокстрот. И не одно
и то же -- играть людям божественную и вечную музыку или
дешевые однодневки.
самую милую физиономию, ласково погладил меня по плечу и придал
своему голосу невероятную мягкость.
правы. Я решительно ничего не имею против того, чтобы вы
ставили и Моцарта, и Гайдна, и "Валенсию" на какие вам угодно
ступени! Мне это совершенно безразлично, определять ступени --
не мое дело, меня об этом не спрашивают. Моцарта, возможно,
будут играть и через сто лет, а "Валенсию" не будут -- это, я
думаю, мы можем спокойно предоставить Господу Богу, Он
справедлив и ведает сроками, которые суждено прожить нам всем,
а также каждому вальсу и каждому фокстроту, Он наверняка
поступит правильно. Мы же, музыканты, должны делать свое дело,
выполнять свои обязанности и задачи: мы должны играть то, чего
как раз в данный момент хочется людям, и играть мы это должны
как только можно лучше, красивей и энергичней.
радость поразительно смешивались. Я был то на небесах, то в
аду, чаще и тут и там одновременно. Старый Гарри и новый жили
то в жестком разладе, то в мире друг с другом. Иногда казалось,
что старый Гарри совсем уж мертв, что он умер и похоронен, и
вдруг он опять оказывался тут как тут, повелевал, тиранил, брал
безапелляционный тон, а новый, маленький, молодой Гарри
конфузился, молчал и позволял припирать себя к стенке. В другие
часы молодой Гарри хватал старого за горло лихой хваткой, и
тогда стон стоял, шла борьба не на жизнь, а на смерть,
неотвязно возвращались мысли о бритве.
волной. Так было в тот миг, когда я, через несколько дней после
моего танцевального дебюта, вошел вечером к себе в спальню и, к
несказанному своему удивленью, изумленью, ужасу и восторгу,
застал у себя в постели красавицу Марию.
Гермина, это был самый разительный. Ведь в том, что прислала
мне эту райскую птицу она, я ни секунды не сомневался. Тот
вечер я в виде исключенья провел не с Герминой, я слушал в
кафедральном соборе хорошее исполнение старинной церковной
музыки -- это была славная и грустная экскурсия в мою прежнюю
жизнь, на нивы моей молодости, в пределы идеального Гарри. В
высоком готическом зале церкви, прекрасные сетчатые своды
которой, призрачно ожив, колыхались в игре немногочисленных
огней, я слушал пьесы Букстехуде, Пахельбеля58, Баха, Гайдна, я
бродил по своим любимым старым дорогам, я вновь слышал
великолепный голос одной вокалистки, певшей Баха, с которой
когда-то дружил и пережил множество необыкновенных концертов.
Голоса старинной музыки, ее бесконечная достойность и святость
вызвали в моей памяти все взлеты, экстазы и восторги молодости,
грустно и задумчиво сидел я на высоком клиросе, гостя в этом
благородном, блаженном мире, который когда-то был моей родиной.
При звуках одного гайдновского дуэта у меня вдруг полились
слезы, я не стал дожидаться окончания концерта, отказался от
встречи с певицей (о, сколько лучезарных вечеров проводил я
когда-то с артистами после таких концертов!), тихонько
выскользнул из собора и устало зашагал по ночным улочкам, где
повсюду за окнами ресторанов джаз-оркестры играли мелодию моей
теперешней жизни. О, какая получилась из моей жизни мрачная
путаница!
отношении к музыке59 и снова усмотрел в этом столь же
трогательном, сколь и злосчастном отношении к ней судьбу
немецкой интеллигентности. В немецкой душе царит материнское
право, связь с природой в форме гегемонии музыки, неведомая ни
одному другому народу. Вместо того чтобы по-мужски восстать
против этого, прислушаться к интеллекту, к логосу, к слову, мы,
люди интеллигентные, все сплошь мечтаем о языке без слов,
способном выразить невыразимое, высказать то, чего нельзя
высказать. Вместо того чтобы как можно верней и честней играть
на своем инструменте, интеллигентный немец всегда фрондировал
против слова и разума, всегда кокетничал с музыкой. И, изойдя в
музыке, в дивных и блаженных звуковых образах, в дивных и
сладостных чувствах и настроениях, которые никогда не
претворялись в действительность, немецкий ум прозевал
большинство своих подлинных задач. Мы, люди интеллигентные, все
сплошь не знали действительности, были чужды ей и враждебны, а
потому и в нашей немецкой действительности, в нашей истории, в
нашей политике, в нашем общественном мнении роль интеллекта
была такой жалкой. Да, конечно, я часто продумывал эту мысль,
томясь иной раз острым желаньем создать себе наконец
действительность, стать наконец серьезным и деятельным
человеком, вместо того чтобы вечно заниматься эстетикой и
прикладным художеством в области духа. Но это всегда кончалось
признанием своего бессилия, капитуляцией перед судьбой. Правы
были господа генералы и промышленники: от нас, "интеллигентов",
не было толку, мы были ненужной, оторванной от
действительности, безответственной компанией остроумных
болтунов. Тьфу, пропасть! Бритву!
сердцем, тяжелым от грусти, от отчаянной тоски по жизни, по
действительности, по смыслу, по невозвратно потерянному, я
наконец вернулся домой, одолел свои лестницы, зажег в гостиной
свет, безуспешно попытался немного почитать, вспомнил об
уговоре, вынуждавшем меня явиться завтра вечером на виски и
танцы в бар "Сесиль", и почувствовал злость и досаду не только
на самого себя, но и на Гермину. Какие бы добрые и чистые
побуждения ею ни руководили, каким бы замечательным существом
Русанов Владислав
Шилова Юлия
Адамов Григорий
Ильин Андрей
Каменистый Артем
Трубников Александр