безнадежно старался проникнуть через какую-нибудь щелку в этот
спокойный мирок и сродниться с ним хотя бы на час.
назвал себя Степным волком, и это тоже немного удивило и
покоробило меня. Что за манера выражаться?! Но я не только
примирился с этим выражением благодаря привычке, но и сам стал
вскоре мысленно называть нашего жильца не иначе, как Степным
волком, да и сейчас не нашел бы более меткого определения для
него. Степной волк, оплошно забредший к нам в город, в стадную
жизнь, -- никакой другой образ точнее не нарисует этого
человека, его робкого одиночества, его дикости, его тревоги,
его тоски по родине и его безродности.
на симфоническом концерте, где он, к моему изумлению, сидел
поблизости от меня, но меня не заметил. Сперва давали Генделя,
благородную и красивую музыку, но Степной волк сидел
безучастно, погруженный в свои мысли, и не обращал внимания ни
на музыку, ни на окружающих. Отрешенный, одинокий, чужой, он
сидел с холодным, но озабоченным видом, опустив глаза. Потом
началась другая пьеса, маленькая симфония Фридемана Баха, и я
поразился, увидев, как после первых же тактов мой отшельник
стал улыбаться, заражаясь игрой, -- он совершенно ушел в себя и
минут, наверное, десять пребывал в таком счастливом забытьи,
казался погруженным в такие сладостные мечты, что я следил не
столько за музыкой, сколько за ним. Когда пьеса кончилась, он
пробудился, сел прямее, собрался было встать и уйти, но все же
остался в кресле, чтобы выслушать и последнюю пьесу -- это были
вариации Регера14, музыка, которую многие находили несколько
затянутой и утомительной. И Степной волк тоже, слушавший
поначалу внимательно и доброжелательно, снова отвлекся, он
засунул руки в карманы и снова ушел в себя, но на сей раз не
счастливо-мечтательно, а печально и наконец зло, его лицо снова
отдалилось, посерело, потухло, он казался старым, больным,
недовольным.
за ним; кутаясь в пальто, он невесело и устало шагал по
направлению к нашему кварталу, но, остановившись у одного
старомодного ресторанчика, нерешительно взглянул на часы и
вошел внутрь. Мне вдруг взбрело в голову последовать и ним. Он
сидел за столиком мещанского заведения, хозяйка и официантки
приветствовали его как завсегдатая, я тоже поздоровался и
подсел к нему. Мы просидели там час, и за это время я выпил два
стакана минеральной воды, а ему принесли пол-литра, а потом еще
четверть литра красного вина. Я сказал, что был на концерте, но
он не поддержал этой темы. Прочитав этикетку на моей бутылке с
водой, он спросил, не выпью ли я вина, которым он меня угостит.
Когда он услыхал, что вина я вообще не пью, на лице его снова
появилось выражение беспомощности, и он сказал:
постился, но сейчас я опять пребываю под знаком Водолея15, это
темный и влажный знак.
странным, что именно он верит в астрологию, он снова взял тот
слишком вежливый тон, который меня часто обижал, и сказал:
сожалению, не могу.
ночью, но походка его не отличалась от обычной, и, как всегда,
лег он в постель не сразу (все это я, благодаря соседству наших
комнат, прекрасно слышал), а провел еще около часа в своей
освещенной гостиной.
куда-то ушла, позвонили у парадного, я отворил, увидел перед
собой молодую, очень красивую даму и, когда она спросила
господина Галлера, узнал ее: это была та, чья фотография висела
у него в комнате. Я показал ей его дверь и удалился, она
некоторое время пробыла наверху; но вскоре я услыхал, как они
вместе спускаются по лестнице и выходят, оживленно и очень
весело шутя и болтая. Меня очень удивило, что у нашего
отшельника есть возлюбленная, и притом такая молодая, красивая
и элегантная, и все мои догадки насчет него и его жизни стали
опять под вопрос. Но не прошло и часа, как он вернулся домой,
один, тяжелой, печальной поступью, с трудом поднялся по
лестнице и потом часами тихо шагал по своей гостиной взад и
вперед, совсем как волк в клетке, и всю ночь, почти до утра, в
его комнате горел свет.
только, что с той женщиной видел его еще один раз, где-то на
улице. Они шли под руку, и у него был счастливый вид, и я опять
подивился тому, каким милым, даже детским могло быть порой его
озабоченное, отрешенное лицо, и понял эту женщину, и понял
участие, которое проявляла к нему моя тетка. Но и в тот день он
вечером вернулся домой печальный и несчастный; я встретил его у
парадного, он нес под пальто, как уже бывало, итальянскую
бутылку, за которой и просидел потом полночи в своем логове.
Мне было жаль его: какой он жил безотрадной, загубленной,
беззащитной жизнью!
больше рассказов и описаний, чтобы показать, что Степной волк
вел жизнь самоубийцы. И все же я не думаю, что он покончил с
собой, когда вдруг, не попрощавшись, но погасив все
задолженности, покинул наш город и исчез. Мы ничего о нем с тех
пор не слыхали и все еще храним несколько писем, пришедших
потом на его имя. Осталась от него только рукопись, написанная
им, когда он здесь жил, -- из нескольких строк, к ней
приложенных, явствует, что он дарит ее мне и что я волен делать
с ней что угодно.
действительности истории, о которых повествует рукопись
Галлера. Не сомневаюсь, что они по большей части сочинены, но
это не произвольный вымысел, а попытка выразить что-то, облекая
глубоко пережитое душой в форму зримых событий. Фантастические
отчасти истории в сочинении Галлера относятся, вероятно, к
последней поре его пребывания здесь, и я не сомневаюсь, что
основаны они и на некоторых подлинных внешних впечатлениях. В
ту пору поведение и вид нашего гостя действительно изменились,
он часто, иногда целыми ночами, не бывал дома, и книги его
лежали нетронутые. Во время наших редких тогда встреч он
казался поразительно оживленным и помолодевшим, иногда даже
веселым. Потом, однако, сразу последовала новая тяжелая
депрессия, он по целым дням оставался в постели, не принимая
никакой пищи, и как раз на ту полосу пришлась бурная, можно
сказать, грубая ссора с его вновь появившейся возлюбленной,
ссора, которая всколыхнула весь дом и за которую Галлер на
следующий день просил прощения у моей тетки.
где-нибудь ходит усталыми своими ногами по лестницам чужих
домов, разглядывает где-нибудь сверкающие паркеты и ухоженные
араукарии, просиживает дни в библиотеках, а ночи в кабаках или
валяется на диване, который взял напрокат, слышит, как живут за
окнами люди и мир, знает, что он отрезан от них, но не
накладывает на себя руки, ибо остаток веры твердит ему, что он
должен испить душою до дна эту боль, эту страшную боль, и что
умереть он должен от этой боли. Я часто о нем думаю, он не
облегчил мне жизнь, не был способен поддержать и утвердить во
мне силу и радость, о нет, напротив! Но я не он, и я живу не
его жизнью, а своей, маленькой, мещанской, но безопасной и
наполненной обязанностями. И мы вспоминаем о нем с мирным и
дружеским чувством, я и моя тетушка, которая могла бы поведать
о нем больше, чем я, но это останется скрыто в ее доброй душе.
болезненных, отчасти прекрасных и глубокомысленных фантазий, то
должен сказать, что, попадись мне эти листки случайно и не знай
я их автора, я бы их, конечно, с негодованием выбросил. Но
благодаря знакомству с Галлером я смог их отчасти понять, даже
одобрить. Я бы поостерегся открывать их другим, если бы видел в
них лишь патологические фантазии какого-то одиночки,
несчастного душевнобольного. Но я вижу в них нечто большее,
документ эпохи, ибо душевная болезнь Галлера -- это мне теперь
ясно -- не выверты какого-то одиночки, а болезнь самой эпохи,
невроз того поколения, к которому принадлежит Галлер, и похоже,
что неврозом этим охвачены не только слабые и неполноценные
индивидуумы, отнюдь нет, а как раз сильные, наиболее умные и
одаренные.
они на реальных событиях, -- попытка преодолеть большую болезнь
эпохи не обходным маневром, не приукрашиванием, а попыткой
сделать самую эту болезнь объектом изображения. Они
представляют собой, в полном смысле слова, сошествие в хаос
Флинт Эрик
Лондон Джек
Доставалов Александр
Доставалов Александр
Соломатина Татьяна
Маккарти Кормак