реальный мир, мир взрослых. Желание мое стать волшебником, хотя мне и
хотелось удержать его, обесценивалось в моих же глазах, медленно
превращалось для меня же самого в ребяческую глупость. Уже существовала
некая сфера, в которой я больше не был ребенком. Уже бесконечный и
многообразный мир возможностей был для меня обнесен оградой, разделен на
клеточки, поделен заборами. Медленно изменялся девственный лес моих дней.
Земной Рай вокруг меня умирал. Я не оставался тем, чем был раньше - принцем
и королем в краю возможного, я не делался волшебником, я учился греческому,
а через два года - еще и древнееврейскому, через шесть лет мне предстояло
стать студентом.
Удивительная история в дедушкиной книге была по-прежнему прекрасна, но она
находилась на странице, номер которой я знал, ее можно было там отыскать и
сегодня, и завтра, и в любое время - чудес больше не было. Равнодушно
улыбался бронзовый танцующий бог из Индии. Я редко смотрел на него теперь и
уже никогда не заставал его скосившим глаза.
меня подстерегало разочарование: что было широким, становилось узким, что
было бесценным, становилось убогим.
веселым и жаждал власти, учился плавать и бегать на коньках, был первым
учеником на уроках греческого, все шло по видимости отлично. Только краски
делались бледнее, звуки - более пустыми, мне прискучило навещать госпожу
Анну, из моей жизни тихо ушло нечто незамеченное, невостребованное, чего,
однако, недоставало. И когда я теперь хотел ощутить полноту жизни, я
нуждался в более острых ощущениях, должен был встряхнуть себя, взять
разбег. У меня появился вкус к пряным блюдам, я норовил лакомиться тайком,
мне случалось воровать карманные деньги, чтобы доставить себе какое-нибудь
особенное развлечение, потому что без него жизнь никак не хотела делаться
достаточно хороша. Я начал испытывать интерес к девушкам; это было довольно
скоро после того дня, когда человечек еще раз явился мне и еще раз отвел
меня к госпоже Анне.
встревоженное внезапной опасностью, полно было вражды и неприязни ко всему
чужому, так что возникали даже сомнения, ставить ли у нас в самом деле
пьесы англичанина Шекспира, а высшую добродетель немцев - готовность с
уважением относиться ко всем ценностям и ко всем достижениям на земле -
иные, слишком усердные, объявляли слабостью, которую надо поскорее
преодолеть. Понося эгоистичную, закоснелую в убогом своем себялюбии Англию,
эти люди хотели бы направить немецкий дух по той же стезе безлюбовной и в
конечном счете бесплодной ограниченности. Все это позади; теперь уже не
требуется особой смелости, чтобы воздать должное Флоберу или Гоголю.
ни к чему дольше оставаться в мире островом, ей вновь надо наладить
сотрудничество с соседями и стремиться к общей с ними цели, следовать общим
методам, почитать общих богов. Теперь больше, чем когда-либо прежде, стали
говорить о "Европе", и я тоже считаю, что прекраснейшим, выходящим за
национальные рамки плодом этой эпохи должно стать укрепление европейского
чувства, новое уважение к европейскому духу. Однако понимание Европы у
многих при этом так ограничено, что впору призадуматься; так, иные наши
лучшие умы (например, Шелер в своей замечательно страстной книге "Гений
войны") совершенно исключают иэ своей Европы Россию. Вообще европейская
мысль в нащи беспокойные дни дышит агрессивностью и больше, кажется,
склонна к размежеванию, нежели к единению. Представление о том, что Европа,
как некoe идеальное единство будущего, могла бы оказаться ступенью к
единству общечеловеческому, ныне резко отвергается, как всякий
космополитизм, и изгоняется в область поэтических мечтаний. Что ж, спорить
не стану, однако я очень ценю поэтические мечтания и считаю мысль о
единстве всего человечества не просто милой грезой прекраснодушных умов
вроде Гете, Гердера или Шиллера, а душевным переживанием, то есть самым
реальным, что только может быть. Ведь эта же идея лежит и в основе всех
наших религиозных чувств и представлений. Одна из первых основ всякой
высокоразвитой и жизнеспособной религии, всякого художественно-творческого
мировоззрения есть вера в достоинство и духовное предназначение человека,
человека как такового. Мудрость китайца Лао-цзы, как и мудрость Иисуса или
индийской Бхагавадгиты, как и исусство всех времен и народов, ясно
указывают на общность душевных основ у всех народов. Человеческая душа, с
ее святостью и способностью к любви, с силой ее страданий, с ее страстью к
освобождению, проявляет себя в каждой мысли, в каждом деянии любви у
Платона и у Толстого, у Будды и у Августина, у Гете и в сказках "Тысячи и
одной ночи".Отсюда вовсe не следует, что христианство и даосизм, философия
Платона и буддизм должны отныне соединиться или что из слияния всех
духовных миров, которые разделены эпохами, расами, климатом, историей,
может возникнуть некая идеальная философия. Христианин есть христианин, а
китаец есть китаец, каждый отстаивает свой способ существовать и
мыслить.для сознания, что все мы суть лишь разделенные части вечно Но
единого, не может быть в мире лишним никакой путь, никакая окольная тропа,
никакое действие или страдание.сознание своей детерминированности тоже не
сделает меня Ведь и свободным!мне скромности, может придать терпимости,
придать Но оно может придать доброты, ибо, если я детерминирован, я должен
предполагать, уважать, принимать в расчет детерминированность и всякого
другого существа. Если мы поймем, что святость и предназначение
человеческой души по всей земле одни и те же, это тоже будет означать
служение духу, в котором, видимо, больше благородства и широты, чем во
всякой приверженности одному учению - духу благоговения и любви.этого духа
открыт путь И для совершенства и чистого стремления.
понимания Россию и русскую сущность, мы тем самым отсечем себя от глубокого
и мощного источника. Европейский дух знал два великих переживания -
античность и христианство. Наше средневековье было эпохой победоносной
борьбы христианства с античностью. Ренессанс знаменовал новую победу
античности и одновременно рождение окончательно сформировавшегося
европейского духовного метода. Россия вместе с нами этой борьбы не
пережила, это отделяет Россию от нас, это позволяет нам в каком-то смысле
считать Россию средневековой. Зато от России к нам вновь приходит столь
мощный поток душевности, изначально христианской любви, по-детски
непоколебимой жажды искупления, что наша европейская литература внезапно
обнаруживает узость и мелочность перед этим потоком душевной страсти и
внутренней непосредственности.
гений, наивная интуитивная русская суть - и русская суть осознанная,
доктринерская, антиевропейская, причем то и другое представлены у него в
высшей степени. Мы любим и почитаем в нем русскую душу, и мы критикуем,
даже ненавидим в нем новоявленное русское доктринерство, чрезмерную
односторонность, дикий фанатизм, суеверную страсть к догмам русского
человека, лишившегося корней и ставшего сознательным. Каждому из нас
довелось испытать чистый, глубокий трепет перед творениями Толстого,
благоговение перед его гением, но каждый из нас с изумлением и смятением, а
то и с неприязнью держал в руках также и догматические программные
сочинения Толстого.
и сердцевед, на целое столетие опередив свое время, как в пророческом сне
творил идеал немецкой культуры духа, а идеал синтеза научной мысли с
душевным переживанием он разработал и развил с такой мощью, с какой это
удалось разве одному только Гете. В нем к нам обращается голос той овеянной
легендами Германии самоуглубленной духовности, которую сегодня многие
отрицают, ибо уже не она господствует на поверхности немецкой жизни. Этот
человек, почти до конца преобразовавший себя в дух, в своем творчестве, в
своей чудной власти над словом, являет единственную в своем роде
чувственную красоту и полноту, некое созвучие духовного и телесного,
которое только и можно отыскать у нашего странного любимца смерти. С
благодарностью и восторгом следуем мы за окрыленным ходом его писаний и
растроганно думаем о его человеческом облике, о котором его первый биограф
написал прекрасные слова: "Как он сам сказал, ему свойственно было жить не
в сфере чувственности, но в области чувств ибо внешнее его чувство
руководилось внутренним. Так создал он для себя в зримом мире - иной,
незримый мир. Это была страна, куда звало его томление, и туда он
возвратился, рано достигнув цели своего бытия!"
которых нелегко выдержать. Им пророчат недолгий век, на них смотрят, как на
благородных чужаков, со смесью почтения и жалости.
сборники. В образованных кругах он также мало известен, о чем говорит уже
то обстоятельство, что лежащее перед нами новое издание его сочинений -
первое за полвека.
чье имя продолжают звучать нежной музыкой в памяти немецкого народа, между
тем как известность и воздействие того, что было им создано за его короткую
жизнь, не выходит за пределы самого узкого литературного круга. Новалис
Сертаков Виталий
Лукьяненко Сергей
Каргалов Вадим
Корнев Павел
Прозоров Александр
Каргалов Вадим