И. Кант

Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука

OCR: К. Дрязгунов

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эти пролегомены предназначены не для учеников, а для будущих учителей, да и
последним они должны служить руководством не для преподавания уже
существующей науки, а для создания самой этой науки.

Есть ученые, для которых сама история философии (как древней, так и новой)
есть их философия; наши пролегомены написаны не для них. Им следует
подождать, пока те, кто старается черпать из источников самого разума,
кончат свое дело, тогда будет их черед известить мир о совершившемся. В
противном случае ничего нельзя сказать, чтобы, по их мнению, не было уже
сказано, и это действительно могло бы считаться и безошибочным
предсказанием для всего, что встретится в будущем; в самом деле, так как
человеческий рассудок веками по-разному мечтал о бесчисленных предметах, то
нет ничего легче, как ко всему новому подыскать нечто старое, несколько на
него похожее.

Мое намерение - убедить всех считающих занятие метафизикой достойным делом,
что совершенно необходимо пока отложить их работу, признать все до сих пор
сделанное несделанным и прежде всего поставить вопрос: возможно ли вообще
то, что называется метафизикой?

Если метафизика - наука, то почему она не может подобно другим наукам
снискать себе всеобщее и постоянное одобрение? Если же она не наука, то как
это получается, что она тем не менее постоянно величается под видом науки и
вводит в заблуждение человеческий рассудок никогда не угасающими, но и
никогда не исполняемыми надеждами? Итак, показываем ли мы свое знание или
незнание, должно же когда-нибудь быть установлено что-то достоверное
относительно природы этой претенциозной науки, потому что в прежнем
положении оставаться ей нельзя. Кажется почти смешным, что, в то время как
всякая другая наука непрестанно идет вперед, в метафизике, которая хочет
быть самой мудростью и к прорицаниям которой обращается каждый, постоянно
приходится топтаться на месте, не делая ни шага вперед. Она растеряла
немало своих приверженцев, и незаметно, чтобы те, кто считает себя
способными блистать в других науках, хотели рисковать своей славой в этой
науке, где всякий человек, невежественный во всех прочих предметах,
позволяет себе решающее суждение, так как в этой области действительно нет
никакого верного критерия (Mass und Gewich чтобы отличить основательность
от пустой болтовни.

Впрочем, нет ничего необычного в том, что после долгой разработки какой-то
науки, когда думают, что она бог весть как далеко ушла, кому-нибудь наконец
придет в голову вопрос: да. возможна ли вообще такая наука и если возможна,
то как? Ведь человеческий разум столь склонен к созиданию, что уже много
раз он возводил башню, а потом опять сносил ее, чтобы посмотреть, крепок ли
ее фундамент. Никогда не поздно взяться за ум; но если понимание приходит
поздно, то труднее бывает его использовать.

Вопрос о том, возможна ли та или иная наука, предполагает сомнение в ее
действительности; но такое сомнение оскорбляет всякого, все имущество
которого состоит, быть может, из этой мнимой драгоценности, а потому тот,
кто позволяет себе высказывать это сомнение, всегда должен ожидать
противодействия со всех сторон. Одни в гордом сознании своего старого, а
потому и почитаемого законным владения со своими метафизическими
компендиями в руках будут смотреть на него с презрением; другие, которые
видят только одно - то, что одинаково с уже где-то виденным ими, не поймут
его; и некоторое время все останется так, как будто не случилось Ничего
такого, что дало бы повод опасаться близкой перемены или надеяться на нее.

Тем не менее я берусь предсказать, что самостоятельно мыслящий читатель
этих пролегоменов не только усомнится в своей прежней науке, но и вполне
убедится впоследствии, что такой науки вообще не может быть, если не будут
удовлетворены высказанные здесь требования, от которых зависит ее
возможность; а так как это еще никогда не происходило, то [читатель
убедится], что вообще еще нет никакой метафизики. Но так как тем не менее
спрос на нее никогда не может исчезнуть, потому что интерес общего
человеческого разума слишком тесно с ней связан, то читатель признает, что,
как бы этому ни противились, неизбежно предстоит полная реформа или,
вернее, новое рождение метафизики по совершенно неизвестному до сих пор
плану.

С "Опытов" Локка и Лейбница или, вернее, с самого возникновения метафизики
не было события, столь решающего для ее судьбы, как те нападки, которым
подверг ее Давид Юм. Он не пролил света на этот вид знания, по выбил искру,
от которой можно бы было зажечь огонь, если бы нашелся подходящий трут,
тление которого старательно поддерживалось бы и усиливалось.

Юм исходил главным образом из одного, но важного понятия метафизики, а
именно из понятия связи причины и следствия (стало быть, и из вытекающих
отсюда понятий силы и действия и т. д.); он потребовал от разума,
утверждающего, будто он породил это понятие, ответить, по какому праву он
мыслит себе, что нечто может быть таким, что благодаря его полаганию
необходимо должно полагаться еще что-то другое (ведь таков смысл понятия
причинности) ? Он неопровержимо доказал, что для разума совершенно
невозможно такую связь мыслить a priori и из понятий, так как эта связь
содержит в себе необходимость, а между тем нельзя понять, каким образом от
того, что нечто имеется, необходимо должно также быть нечто другое и,
следовательно, каким образом можно a priori ввести понятие такой связи?
Отсюда он заключил, что разум совершенно обманывает себя этим понятием и
ошибочно принимает его за свое собственное детище, тогда как оно есть не
что иное, как ублюдок воображения, которое, оплодотворенное опытом,
подчинило определенные представления закону ассоциации и необходимость
объективную, осознанную (aus Einsicht) подменило проистекающей отсюда
субъективной необходимостью, т. е. привычкой. Отсюда же Юм заключил, что
разум совершенно не способен даже вообще мыслить подобные связи (так как в
этом случае его понятия были бы просто выдумками) и что все его
мнимоаприорные познания суть не что иное, как обыденный опыт, но
неправильно обозначенный, или, другими словами, что вообще нет и не может
быть никакой метафизики.

Как бы ни был опрометчив и неверен вывод Юма, он был основан по крайней
мере на исследовании, стоившем того, чтобы лучшие умы его времени
объединились для возможно более успешного решения задачи в том смысле, в
каком он ее ставил, что вскоре привело бы к полной реформе науки.

Но судьбе, издавна неблагоприятной для метафизики, было угодно, чтобы Юм не
был никем понят. Нельзя равнодушно смотреть, как его противники - Рид,
Освальд, Битти и, наконец, Пристли - совершенно не задевали сути его
проблемы и как они, постоянно принимая за признанное именно то, в чем он
сомневался, с жаром и чаще всего с большой нескромностью доказывали то, в
чем сомневаться ему и в голову не приходило; они настолько не поняли его
призыва к улучшению, что все осталось в прежнем состоянии, как будто ничего
не произошло. Вопрос был не в том, правильно ли понятие причинности,
пригодно ли оно и необходимо ли для всего познания природы: в этом Юм
никогда не сомневался; вопрос был в том, мыслится ли a priori это понятие
разумом и имеет ли оно, таким образом, независимую от всякого опыта
внутреннюю истинность, а потому и не ограниченное одними предметами опыта
применение,- вот на что Юм ожидал ответа. Ведь речь шла лишь о
происхождении этого понятия, а не о необходимости его применения; если бы
было объяснено его происхождение, то уже сами собой стали бы ясными условия
его применения и сфера его приложимости.

Но чтобы выполнить эту задачу, противники этого достославного мужа должны
были бы глубоко проникнуть в природу разума, поскольку он занимается лишь
чистым мышлением, а это было им не по нутру. Поэтому они выдумали более
удобное средство упорствовать безо всякого разумения, а именно ссылаться на
обыденный человеческий рассудок. Действительно, это великий дар неба -
обладать прямым (или, как недавно стали говорить, простым) человеческим
рассудком. Но его нужно доказать делами, глубиной и рассудительностью своих
мыслей и слов, а не тем, что ссылаешься на него, как на оракула, когда не
знаешь, что сказать разумного в пользу его обоснования. Когда понимание и
знание приходят к концу, тогда, и не раньше, сослаться на обыденный
человеческий рассудок - это одно из тех хитроумных изобретений нового
времени, благодаря которым самый пошлый болтун может смело начинать и
выдерживать спор с самым основательным умом. Но пока имеется хоть небольшой
остаток понимания, всякий остережется прибегнуть к этому крайнему средству.
Если рассмотреть хорошенько, то та апелляция [к здравому смыслу] есть не
что иное, как ссылка на суждение толпы, от одобрения которой философ
краснеет, а угождающий толпе остряк торжествует и упорствует. Но я думаю:
Юм мог бы так же претендовать на здравый смысл, как и Битти, да сверх того
еще на нечто такое, чем Битти явно не обладал, а именно на критический
разум, который держит в границах обыденный рассудок, чтобы он не увлекся
спекуляциями и не пожелал бы что-нибудь решить о них, не будучи сам в
состоянии обосновать свои принципы; ведь только таким образом останется он
здравым рассудком. Топор и пила вполне годятся для обработки строевого
леса, но для гравирования на меди нужна гравировальная игла. Таким образом,
пригодны оба - и здравый рассудок, и спекулятивный, но каждый в своей
сфере: первый - в суждениях, имеющих свое непосредственное применение в
опыте, второй же - в общих суждениях из чистых понятий, например в
метафизике, где здравый рассудок, называющий так сам себя, но часто per
antiphrasin, не имеет никакого суждения.

Я охотно признаюсь: указание Давида Юма было именно тем, что впервые -
много лет тому назад - прервало мою догматическую дремоту и дало моим
изысканиям в области спекулятивной философии совершенно иное направление.
Но я отнюдь не последовал за ним в его выводах, появившихся только оттого,
что он не представил себе всей своей задачи в целом, а наткнулся лишь на
одну ее часть, которая, если не принимать в соображение целое, не может