из коренных убеждений огромной части исследователейxxxi. Начиная с Я.Гримма,
очень многие понимают мифы как поэтические метафоры первобытного образа
мышления. Вопрос об отношении мифологии и поэзии - действительно весьма
запутанный вопрос. И, конечно, сходство того и другого бросается в глаза
гораздо скорее, чем различие. Поэтому, чтобы не сбиться в сравнительном
анализе мифического и поэтического образа, укажем сначала главнейшие черты
сходства. Это дает нам возможность и более ярко разграничить обе сферы.
мифический и поэтический образ суть оба вместе виды выразительной формы
вообще. Что такое выражение - мы уже знаем. Это - синтез "внутреннего" и
"внешнего", - сила, заставляющая "внутреннее" проявляться, а "внешнее" -
тянуть в глубину "внутреннего". Выражение всегда динамично и подвижно, и
направление этого движения есть всегда от "внутреннего" к "внешнему" и от
"внешнего" к "внутреннему". Выражение - арена встречи двух энергий, из
глубины и извне, и их взаимообщение в некоем цельном и неделимом образе,
который сразу есть и то и другое, так что уже нельзя решить, где тут
"внутреннее" и где тут "внешнее"xxxii. Что поэзия именно такова, это
явствует уже из одного того, что она всегда есть слово и слова. Слово -
всегда выразительно. Оно всегда есть выражение, понимание, а не просто вещь
или смысл сами по себе. Слово всегда глубинно-перспективно, а не плоскостно.
Таков же и миф. Миф или прямо словесен, или словесность его скрытая, но он
всегда выразителен; всегда видно, что в нем два или больше слоев и что эти
слои тем отождествляются друг с другом, что по одному из них всегда можно
узнать другой. Что миф всегда принципиально словесен, это не может быть
подвержено никакому сомнению. По линии выражения, т.е. схемы, аллегории и
символа, невозможно провести грань между мифологией и поэзией. И мифический,
и поэтический образ может быть и схемой, и аллегорией, и символомxxxiii.
не только выражение, но и одушевленное, одухотворенное выражение. Всякая
поэтическая форма есть всегда нечто одухотворенное; она есть изнутри видимая
жизнь. В поэзии дается такое "внутреннее", которое бы было чем-то живым,
имело живую душу, дышало сознанием, умом, интеллигенцией. Всякое искусство
таково. В самых простых очертаниях примитивного орнамента уже заключена
живая жизнь и шевелящаяся потребность жить. Это не просто выражение. Это -
такое выражение, которое во всех своих извивах хочет быть одухотворенным,
хочет быть духовно свободным, стремиться к освобождению от тяжести и темноты
неодухотворенной и глухо-немой, тупой вещественности. Такова же и мифология.
Она или прямо трактует о живых существах и личностях, или говорит о неживом
так, что видна ее изначальная одушевляющая и одухотворяющая точка зрения.
Однако тут надо уметь уберечься от грубо натуралистического понимания поэзии
и мифологии.
прекрасного или одухотворенного, т.е. нельзя сказать, что сущность поэзии
заключается в тех или других особенностях ее предмета. Когда мы говорим,
употребляя некритические понятия, что поэзия изображает прекрасное, то это
вовсе не значит, что предмет ее действительно прекрасен. Всем известно, что
предмет ее может быть и безобразен или мертв. Стало быть, поэтичен не самый
предмет, к которому направлена поэзия, но способ его изображения, т.е., в
конце концов, способ его понимания. То же самое мы должны сказать и о
мифологии. Мифология дает нечто живое, одухотворенное и, если хотите,
прекрасное. Но это не значит, что мифологический предмет есть всегда живое
существо, личность, одухотворенный предмет. Мифического образа нет самого по
себе, как нет вещи, которая бы уже сама по себе была прекрасна. Мифический
образ мифичен в меру своего оформления, т.е. в меру своего изображения, в
меру понимания его с чужой стороны. Мифичен способ изображения вещи, а не
сама вещь по себе. И по этой линии также невозможно провести грань между
мифологией и поэзией. Они обе живут в одухотворенном мире; и эта
одухотворенность есть способ проявления вещей, модус их оформления и
понимания. Ни в мифологии, ни в поэзии вовсе не обязательно всеобщее
одушевление. Напрасно исследователи стараются вбить нам в голову, что
первобытное мифологическое сознание, которое мыслится ими всегда как
анимизм, соединяется обязательно с всеобщим одушевлениемxxxiv. Совершенно
неверно, что в мифе все одушевленно. Мифически живущие и чувствующие люди
прекрасно отличают одушевленные предметы от неодушевленных; и они вовсе не
такие уж сумасшедшие, которые палку принимают за живое существо, а в
животном ничего не видят, кроме неодушевленного механизма. Последнее,
правда, свойственно "дикарям", но только другого рода "дикарям",
материалистам. Итак, между мифологией и поэзией то коренное сходство, что по
способу созидания и оформления своего предмета это суть "выразительные"
акты, которые являются в то же время интеллигентно-выразительными, т.е.
самое их понимание вещей приводит последние к помещению в некоторую
одухотворенную, живую среду, независимо от характера самих этих вещей.
невыводное. Образ и <в> поэзии и в мифологии не нуждается ни в какой
логической системе, ни в какой науке, философии или вообще теории. Он -
наглядно и непосредственно видим. Выражение дано тут в живых ликах и лицах;
и надо только смотреть и видеть, чтобы понимать. Наглядная картинность,
внутренняя или внешняя, одинаково свойственна им обоим; и по этой линии
также невозможно провести различия между мифологией и поэзией. Они одинаково
непосредственны, наглядны, просты и картинны. Это-то и заставило многих
исследователей стирать всякую грань между обеими сферами человеческого
творчестваxxxv. И действительно, грань эта проходит совершенно в другом
смысле, не по линии большей или меньшей наглядности и непосредственности.
отрешенности. Однако это как раз та область, где мифология и поэзия
расходятся между собою принципиально и окончательно, и потому надо быть
осторожным в установлении сходства. Сходство несомненно есть. Поэзия, как и
вообще искусство, обладает характером отрешенности в том смысле, что она
возбуждает эмоции не к вещам как таковым, а к их определенному смыслу и
оформлению. Когда на театральной сцене изображается пожар, убийство и проч.
бедствия или преступления, - мы отнюдь не кидаемся на сцену с целью помочь
бедствию или избежать его, с целью предотвратить преступление или
изолировать его. Мы остаемся сидеть на своем месте, что бы на сцене ни
изображалось. Таково же и вообще искусство. Оно живет, действительно,
"незаинтересованным удовольствием", и в этом Кант тысячу раз правxxxvi. Этим
нисколько, конечно, не решается и даже не затрагивается вопрос об
общественном значении искусства. Общественное значение может иметь ведь и
"незаинтересованное наслаждение". И даже чем больше искусство отрывает нас
от "действительности" и "интереса", тем, зачастую, больше платим мы за это
искусство и тем больше иногда играет оно общественную роль. Но эти вопросы
сейчас нас совершенно не интересуют. Важно только то, что искусству и поэзии
свойственна некая отрешенность, выхватывающая вещи из потока жизненных
явлений и превращающая их в предметы какого-то особенного, отнюдь не просто
насущно-жизненного и житейского интереса. Несомненно, некоего рода
отрешенность свойственна и мифологии. Мы на нее уже указывали. При всей
своей живости, наглядности, непосредственности, даже чувственности, миф таит
в себе какую-то отрешенность, в силу которой мы всегда отделяем миф от всего
прочего и видим в нем что-то необычное, противоречащее обыкновенной
действительности, что-то неожиданное и почти чудесное. Отрицать наличие
такой отрешенности в мифе совершенно невозможно.
мифологией и поэзией. Ни выразительность формы, ни интеллигентность, ни
непосредственная наглядность, ни, наконец, отрешенность, взятые сами по
себе, не могут отличить миф от поэтического образа. Только по типу этой
отрешенности, а не по ней самой как таковой можно узнать, где миф и где
поэзия, где мифическая и где просто поэтическая фантазия. - 1. Уже
первоначальное всматривание в природу мифической отрешенности обнаруживает с
самого начала, что никакая отрешенность, никакая фантастика, никакое
расхождение с обычной и повседневной "действительностью" не мешает мифу быть
живой и совершенно буквальной реальностью, в то время как поэзия и искусство
отрешены в том смысле, что они вообще не дают нам никаких реальных вещей, а
только их лики и образы, существующие как-то специфически, не просто так,
как все прочие вещи. Кентавры, сторукие великаны суть самая настоящая
реальность. Мифический субъект бросается на сцену, а не сидит, занятый
безмолвным ее созерцанием. Поэтическая действительность есть созерцаемая
действительность, мифическая же действительность есть реальная, вещественная
и телесная, даже чувственная, несмотря ни на какие ее особенности и даже
отрешенные качества. 2) Это значит, что тип мифической отрешенности
совершенно иной, чем тип поэтической отрешенности. Поэтическая отрешенность
есть отрешенность факта или, точнее говоря, отрешенность от факта.
Мифическая же отрешенность есть отрешенность от смысла, от идеи повседневной
и обыденной жизни. По факту, по своему реальному существованию
действительность остается в мифе тою же самой, что и в обычной жизни, и
только меняется ее смысл и идея. В поэзии же уничтожается сама реальность и
реальность чувств и действий; и мы ведем себя в театре так, как будто бы
изображаемого на сцене совершенно не было и как будто бы мы в этом
совершенно ни с какой стороны не заинтересованы. Для мифа и мифического
субъекта такое положение дела совершенно немыслимо. Мифическое бытие -
реальное бытие; и если вызывает оно "удовольствие", то обязательно
"заинтересованное", вернее же, вызывает не просто удовольствие, но весь
комплекс самых разнообразных реальных мыслей, чувств, настроений и волевых
актов, которыми обладает действительный человек в обыкновенной жизни. 3)
Миф, таким образом, совмещает в себе черты как поэтической, так и
реально-вещественной действительности. От первой он берет все наиболее
фантастическое, выдуманное, нереальное. От второй он берет все наиболее
Мороз Александра
Херберт Фрэнк
Лукин Евгений
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия
Контровский Владимир