если у нас нет никакой пользы, никакого "для чего", никакой внешней опоры в
виде хорошо устроенного дела или хорошо устроенного общества. Если мы о
добре, о благе будем рассуждать в терминах награды или выгоды, говорить, что
благо оправдывает себя и способствует выживанию человеческого рода, если у
нас есть хоть какая-то возможность вносить объяснительные термины в
понимание морали - то мы вне этого феномена. По определению мы в области
морали только там, где есть форма, или полнота. Полнота вины делает нас
нравственными. Хотя, казалось бы, вина и есть безнравственность. Точно так
же для Канта детерминизм - та верхушка волны, на которой возникает феномен
свободы. Свобода предполагает полный детерминизм. В не полностью
детерминистическом мире мы вообще не можем быть свободными.
нас учит, вбивая молотком несчастья в нашу голову понимание и сожаление о
бессмысленно растраченных и ушедших куда-то вбок годах, то ли сказывается
наше собственное усилие понимания. Неужели для того, чтобы быть человечным,
должны быть человечно или хорошо устроены обстоятельства нашего
существования, в том числе социальные обстоятельства? Для Канта ясно - чтобы
в мире было добро, недостаточно никакого внешнего устройства. Внешнее
устройство всегда существует неформальным образом. Это так или иначе
структурированный и организованный предмет. Но, скажет Кант, нужны не
предметы, как бы они ни были организованы, нужна форма, проходящая через
предметы в своем чистом виде. Это чувство формы, повторяю, очень важно для
Канта.
есть для Канта такое образование, от свойств которого зависит все остальное
в мире. В том числе социальные проблемы, социальное благо человека, его
нравственное благо как конкретного, то есть несвятого существа. Иначе
говоря, даже когда в мире имеет место несправедливость, угнетение,
неравенство людей, извлечение одним выгоды из несчастного положения других,
- а это есть и это будет, - не этим нужно заниматься. Для Канта главное,
чтобы в форме не было оснований для угнетения и несчастья других людей.
Исправить конкретные, эмпирические несчастья мы в принципе не можем. И как
философы мы должны заниматься не этим, это вообще не предмет человеческой
заботы, когда человек заботится о своей душе или философствует. Проблема в
том, чтобы в самой форме не было оснований для зла и несправедливости.
Поэтому Кант сторонник права именно в этом простом смысле.
право, мы не могли бы это право осуществить. В том числе потому, что будут
действовать не наши побуждения и намерения, а форма. Вот об этой форме и
нужно заботиться. Скажем, существует определенная форма судопроизводства. А
если мы полагаемся просто на то, что будем воспитывать порядочных и честных
судей, которые не берут взятки, - то никогда праведного и справедливого сука
мы иметь не будем. Потому что нока мы будем к этому стремиться, будет
действовать форма, формальный элемент. И беда, если он неразвит, если это
суд, в котором нет разделения властей, который не отделен от государства в
виде независимого института судей, суд, который не имеет независимой
прокуратуры, где прокурор, жертва, адвокат слиты все в одном лице (а это
лицо всегда наше побуждение, порыв и, как выражались русские мыслители
прошлого и начала этого века, инстинкт правды). Инстинкт правды хотя и будет
в головах, но действовать будет форма. Лишь она своей со-держательностью
может нейтрализовать неизбежные человеческие потуги. Поэтому нам нужны не
честные судьи, а независимые суды. Только это может скоррегировать
неизбежную случайность того, честен человек или бесчестен, глуп или умен.
определенного рода культуры. А поскольку я говорю в рамках культуры
бесформенной, не обладающей чувством формы, то я как идиот все время тычусь
в одну и ту же дверь, пытаюсь все это выяснить и объяснить, в том. числе и
для себя, потому что мне тоже нужно со-держаться.
любезно прислал ее мне в Тбилиси). И там рассказан эпизод, который очень
хорошо показывает, что такое чувство формы на уровне глубоко укорененного
культурного чувства (неважно, что человек, влекомый этим культурным
чувством, сам не осознает его в терминах, которые мы сейчас употребляем). В
книге описан случай, происшедший с Гилбертом в 1933 году, когда Гитлер уже
фактически пришел к власти, он был канцлером при президенте Гинденбурге. Но
первые проскрипционные антисемитские законы нацистов были уже провозглашены,
и согласно им из всех университетов, из центров культурной и экономической
жизни стали изгоняться евреи. Гилберт был тогда руководителем
математического института, возникшего в Геттингене на основе математического
факультета. Там собрался цвет математики, в том числе работали и евреи.
Однако согласно новым законам Гилберт должен был их уволить. Он должен был
уволить Куранта (ставшего впоследствии известным американским математиком),
распроститься с Бернайсом (он тоже был звездой на математическом
небосклоне), с Эмми Нётер, известным математиком и физиком, автором
фундаментальных теорем... Гилберт, естественно, переживал, он был в
отчаянии. Но главное - форма его переживаний, детская и наивная, ничего не
понимающая. Обратите внимание на фразу, которую он говорит Куранту, - такую
фразу в простоте душевной может сказать только человек, принадлежащий к
культуре, где эта форма стала автоматической, без нее мир не мыслится, любой
другой мир удивителен. Гилберт говорит Куранту: "Почему вы не подадите в суд
на правительство? Ведь правительство беззаконничает!.."
вещах - держите внутри этот фон. В философии ведь есть закон капиллярности
сообщающихся сосудов. Я говорю об эпистемологии, а по закону сообщающихся
сосудов, и в морали, и в сфере искусства все будет то же самое. Это
неделимое духовное ощущение. Поэтому приведенная мною история имеет
метафизический, онтологический смысл.
книги комментирует: "Курант видел, что Гилберт просто не понимает, что
происходит". Но это не эмпирическое непонимание. (Такое непонимание хорошо
известно нам, русским, когда мы пытаемся объяснить, как мы живем, а другой
этого не понимает.) Автор продолжает: "В Гилберте была укоренена вера в
прусскую правовую систему". И далее, чтобы проиллюстрировать Гилбертово
непонимание происходящего и его инстинкт доверия к прусскому правосудию, он
рассказывает один забавный исторический анекдот. Это произошло во времена
Фридриха Великого, с тех пор прошло свыше 200 леи Фридриху Великому мешала и
докучала какая-то находившаяся рядом мельница, принадлежавшая крестьянину. И
он пригрозил этому крестьянину конфисковать мельницу, на что тот ответил:
"Но в Пруссии еще есть судьи!" То есть крестьянин естественным и
инстинктивным образом думал, что в Пруссии есть к кому обратиться, что можно
подать в суд в том числе и на правительство, на короля. Король, согласно
анекдоту, смутился, он был приведен словами крестьянина в замешательство. И
велел на своей летней резиденции выгравировать слова крестьянина: "В Пруссии
еще есть судьи". По свидетельству очевидцев, эта надпись на фронтоне летней
резиденции Фридриха Великого в 1933 году была еще в полной сохранности.
формы) является очень деликатным и тонким продуктом, неким гумусом. Люди
прекрасно понимают - чтобы на земле что-то выросло, нужен культурный слой
почвы, нужно создавать его сантиметр за сантиметром, довольно долго. И чтобы
в Пруссии времен Фридриха Великого такое могло быть естественным образом
сказано, до этого, очевидно, должно было пройти еще лет двести. Мы же и
сейчас подобного естественным образом сказать не можем, нам это просто в
голову не придет. Так сколько же лет нам предстоит, если мы сегодня
начнем?..
должна быть форма, такая, чтобы не содержала в себе оснований зла и
несчастья. Не в нас не должно быть этих оснований, а в форме. (Конечно, Кант
с его чувством формы является завершающей возрожденческой фигурой, если ясно
понимать, что такое Возрождение.) То, что я называю формой, можно назвать и
другим словом - civitas, или гражданственность. Если читать биографические
заметки о Канте или его собственные более облегченные тексты, например
"Наблюдения о чувстве прекрасного", - везде речь заходит о взаимоотношениях
с людьми, о вопросах вежливости, о цивилизации, понимаемой как образ жизни
воспитанных людей. У Канта постоянно присутствует мысль об особых
преимуществах общения, о преимуществах явления, возникающего, когда
некоторое число людей собрано вместе и когда появляются не только какие-то
дополнительные права и обязанности, но и дополнительные удовольствия, - они
появляются из самой общительности, расширяющей человеческие горизонты. Кант
часто говорит: "...в наш век сильных общественных связей..." Причем это
ощущение вырастает у него до космического ощущения. Он чувствует себя
космополитом, гражданином мира - мира общения.
отличие от восточных форм умозрения, полагает, что на земле существует некая
общественная связь. Это идеальная форма, понимаемая как связь общения,
требующая от философа не уходить в леса или пещеры, не уходить из мира, а в
мире присутствовать, выполняя свой гражданский долг, который есть продукт
объединения свободных граждан. Для них свобода является гражданской
обязанностью, свободой в осуществлении своих прав в общении с другими людьми
и в жизнеустройстве. Эта идея и есть то, что революционно отличает
Возрождение от предшествующей средневековой теологической эпохи. Возрождение
как возрождение античных форм гражданственности. Я употребляю латинское
слово civitas, а мог бы заменить его словом "полис", правда для Канта это
уже космополис. Это чувство гражданственности свободных, независимых людей.
Их гражданские отношения суть взятый на себя сознательно долг, что отличает
их от варварства.
полис от окружающего их варварского мира. Полис - это то, что держится на
форме. А варварство - это инерция и поток истории. Конечно, греческая
культура была вспышкой, она затонула под новым варварством, но все же она
продержалась определенное время, случилась, когда сцепились усилия многих. И
Корнев Павел
Белогорский Евгений
Андреев Николай
Майер Стефани
Фазиль Искандер
Каргалов Вадим