о дальнем собеседнике, имея в виду, что условием поэтического акта является
обязательно общение (т.е. та же преемственность), но общение как бы вне
непосредственного участия в диалоге или беседе. Его поэзия и в самом деле
обращена к дальнему собеседнику, но неизменно близкому с точки зрения
структуры сознательного опыта человека.
близости завязана здесь на то, что я назвал бы предпосылочным отношением.
Предпосылочным к любым содержаниям, которые могут возникать и которые
являются некоторыми реализованными мыслительными возможностями. - То есть
проблема предпосылки здесь главное? - Да. И в этой предпосылке мы видим одну
интересную черту. А именно, что сам акт мысли в той точке, в какой он
осуществляется (и если осуществляется), неизбежно предполагает,
инкорпорирует в себе другого как равноправного агента мысли. Ну, например,
если теоретически утверждается, что человек есть "темное" существо, не
способное что-либо помыслить, и мыслят за него, то тем самым та связка, о
которой я говорю, естественно, нарушается, исчезает, а значит, и твоя мысль
как мысль не может осуществиться. Она не может никем быть помыслена как
мысль. Ибо помыслено, после акта мысли, может быть только то, что в самом
акте предполагается и допускает тебя, способного это помыслить.
Следовательно, вся проблема и в отношении того богатства мысли, которое мы
находим в истории философии, также состоит в том, что оно может быть
преемственно только в той мере, в какой я могу воспроизвести это богатство
как возможность своей собственной мысли. Что это я могу сейчас помыслить в
совершенно других, "современных" предметах. Не просто текстуально
воспроизвести некое содержание, а помыслить, что я могу это помыслить.
который выполняем сейчас, если держим живыми, а не умершими в тексте, своих
предшественников. Если жив Кант, если мысленно я держу Канта живым, то жив и
я. И наоборот, если жив я, если я могу помыслить нечто кантовское как
возможность моего собственного мышления, а не учености, то жив и Кант. И это
есть бесконечная длительность сознательной жизни. Ее бессмертие. Бессмертие
личности в мысли. А элементами такого предпосылочного отношения,
предпосылочной связности являются, конечно, такие вещи, как, например,
любовь и память. Именно они - не в качестве метафоры, а некоей живой,
очевидной реальности - условие нашего включения в непрерывное поле значений
и смыслов. И одновременно структурации себя посредством этих значений и
смыслов. Организации своего, в общем, спонтанного психологического потока
представлений, благодаря чему и возникают, случаются события мысли. То есть
тем самым здесь как бы дается возможность нашим эмпирическим состояниям
проходить через какие-то существующие уже "машины времени", позволяющие им
упорядочиваться, структурироваться. И такого рода преемственная
структурация, - на что я хотел бы обратить особое внимание, - необратима.
Ведь мы не можем сегодня мыслить так, как если бы не было, скажем, Декарта
или Канта. Выполнение логической операции еще не означает выполнения акта
мысли. Это может быть и псевдоакт, лишь похожий на мысль, имитирующий ее.
Лишь после спонтанного возникновения таких автономных образований, которыми
являются философские изобретения, появляется сама возможность помыслить то,
что я мыслю. Сама возможность определенных, а не других каких-то чувств,
мыслей и т.д.
структурах, вовсе не совпадающих с тем, что может быть записано под книжной
обложкой в виде мнения философов - Платон говорил то-то, Кант то-то и т.д.,
- то я говорю о чем-то, что является структурой и в то же время тем, что
порождает структуры. - Хорошо, я согласен, что именно это обстоятельство
может быть источником интереса к истории философии и, если угодно, личного
желания воссоздать некую целостную картину движения европейской философской
мысли. Твой интерес к таким фигурам, как Платон, Декарт, Кант, Маркс,
Гуссерль, мне понятен. Обращаясь к ним, можно действительно выявить
некоторые исходные принципы философствования или существования философии как
таковой. Я согласен, что традиция, в том числе и философская, - это не
просто механическая передача опыта. Ее значение и место в культуре намного
шире... - Здесь можно было бы сказать еще следующее - это уже относится к
проблеме целостности европейской философии, хотя, разумеется, эта проблема
не обязательно европейской, но и любой другой философии. Ведь, как я сказал,
речь идет о структурах, а не о мнениях.
структурами сознания, благодаря которым случается, конституируется
философская мысль, то мы имеем дело с состояниями и структурами, которые
независимы от предметного языка и интерпретации. Язык может быть разным. В
разных культурах он не только разный, но и к тому же меняется. От
предметного, объектного языка и интерпретации все это не зависит, поскольку,
повторяю, есть некие теоретические структуры мысли (и они - самые интересные
в истории философии), которые фактически свободны, причем в том числе и от
интерпретации их самими изобретателями структур. Приведу пример. Ну, скажем,
тот, кто сказал "cogito ergo sum", сказал нечто, что может быть помыслено,
понимательным, осмысленным образом помыслено в совершенно других терминах, в
других словах и применительно к совершенно другим предметам, нежели у
Декарта. Или, например, тот, кто писал о синтетических суждениях априори.
Когда это было помыслено Кантом, то было помыслено в предположении, что
существуют некие, логически независимые, особые формы суждения, называемые
синтетическими. Но это может быть помыслено и совершенно независимо от того,
что существует именно такой тип суждений. Ведь его может и не быть. - То
есть, когда мы говорим о преемственности, о традиции, то нужно идти до конца
в нашем сознании того, что ничего предметного передать нельзя. Вернее,
передать-то можно, но никогда нет гарантии, что это будет воспринято,
понято. Что нечто, как это ни парадоксально, передается лишь тогда, когда
передавать, транслировать, в сущности, нечего. Это то же самое, как со
свободой. Какую свободу мы исповедуем... - Да, и можно сказать так, чтобы
завершить тему преемственности. Действительно, ситуация, в которой мы
находимся, в каком-то смысле особая, - она обладает как бы неклассическими
чертами, является неклассической ситуацией. Бывают такие "блаженные" периоды
или состояния истории, когда нити преемственности ткутся механически, так
как люди продолжают развивать идеи по их содержанию. То есть чисто
предметно. А бывают ситуации, когда от содержания как раз нужно отказаться и
перейти на иной уровень. Отсюда, между прочим, вся проблема так называемого
модернизма, идет ли речь о соответствующем искусстве, музыке и т.д.,
которые, казалось бы, порывают с прошлым, с традицией. Ничего подобного!
Просто в этом случае приходится неклассическими средствами, то есть совершая
некоторые дополнительные акты, в содержании самой мысли не присутствующие,
решать фактически ту же классическую задачу. Задачу самостояния человеческой
души на острие вот той очевидности или "здравого смысла", о чем мы говорили
в начале. В благоустроенном классическом мире, благоустроенность которого
достигалась за счет отсутствия в культуре весьма многих сфер человеческой
деятельности и существования, непроявленности их, выполнение содержательной
личностной задачи осуществлялось на острие невербальной очевидности. У нас
же другая ситуация, но она не должна вводить в заблуждение. Это то же самое,
только требующее учета тех сложностей, которые просто не предполагались
классическим типом философствования.
преемственность, в том числе и в философии, осуществляется совершенно
независимо от того, насколько те, кто длят ее, что-то знают, филологически
владеют текстами самой традиции, посвящены в нее и т.д. - Это возможно? -
Безусловно, поскольку это заложено в самих характеристиках сознательного
опыта, а не сознания об опыте. Ведь мы согласились, что связность сознания
как некоего пространства для мысли предпосылочна по отношению к содержанию
мысли. Кстати говоря, именно из этого исходил когда-то Декарт, когда
говорил, что в идеале, хотя это звучит явно парадоксально, наука должна была
бы быть построена одним человеком, а Паскаль выражался примерно так - более
доступно; наше мышление есть один человек, мыслящий вечно и непрерывно. Но
если это так, если проблема связки состоит в том, чтобы помыслить нечто в
качестве возможности своего мышления, когда, с одной стороны, чтобы был жив
я, я должен держать живым Декарта, а с другой стороны, если жив я, то жив и
Декарт, то, следовательно, допустив все это (а мы допустили), можно сказать,
что, занимаясь историей философии, мы каждый раз обязаны совершать своего
рода деструкцию или редукцию любого исторически бывшего предметного языка,
чтобы выявить "объективное содержание" философской системы. Например, что на
самом деле думал Декарт? Не то, что он говорил, хотя говоримое, в общем,
неотличимо от думаемого. Ведь то, как он думал, и что высказано в предметном
языке, в существующих текстах, - не совсем одно и то же. Поэтому здесь и
необходима редукция, благодаря которой мы получаем совершенно другое
пространство и время. Мы получаем не хронологическую последовательность, а
некую вертикаль или веер, створки которого располагаются не линейно, а
сосуществуют. Это как бы не ускользающая, а скользящая точка
одновременности. Какое-то вертикальное или веерное сечение, позволяющее нам
соприсутствовать с Платоном, Декартом, Буддой и т.д. Это точка, где прошлое
соприсутствует с будущим, а будущее - с прошлым. - Или "вечное настоящее". -
Ну, условно, это можно назвать и "вечным настоящим", или динамической
вечностью. И этот переход нашей мысли о философах, бывших до нас или
существующих рядом с нами, в это измерение является, на мой взгляд, самым
существенным актом в нашем отношении к истории философии. - То есть,
занимаясь историей философии, ты вместе с тем не считаешь это занятие,
подобно, например, Ясперсу, единственной философской задачей, доставшейся
современности, как писал об этом еще в середине 60-х годов в статье "К
проблеме метода истории философии". Хотя история философии сыграла в твоем
становлении огромную роль, ты полагаешь... - Да, именно так. Не считаю.
Поскольку то отношение к философам прошлого, о котором я говорю, совпадает в
данном случае с тем отношением человека к миру, к предметам, из чего вообще
философия рождается. Как ни странно. Философия ведь рождается, как
утверждали и знали еще древние, из удивления. А тут у нас - как бы на втором
этаже - к философам такое отношение. То есть удивленный, радостный восторг
Корнев Павел
Елманов Валерий
Афанасьев Роман
Плотников Александр
Конюшевский Владислав
Шилова Юлия