или энтузиазм перед тем, что вот само. Это так! Не то, что я мог бы сложить
или доступным мне образом конвенционально представить, а само! "Как
беззаконная комета в кругу расчисленном светил", - говоря языком Пушкина.
Радость, которой не должно было быть, незаконна, а есть.
есть сами мысли есть феномены. Не мысль о феноменах, а сами мысли -
феномены, свидетельствующие всегда об ином, о другой реальности, нежели
любые конвенциональные, культурные, психологические представления. Это и
означает, что мы способны вспоминать. Ведь когда говорится о платоновской
теории памяти, то речь идет не о той памяти, в которой мы якобы что-то
должны хранить. Какие-то культурные достижения. Мы не это вспоминаем. Мы
вспоминаем всегда иное, но на уровне оригинала. Оригинала мысли.
как оригинал, суть свидетельства иного. И если вся философия - это один
человек, мыслящий вечно и непрерывно, то это и есть необходимый и
возрождающий нас к жизни акт вспоминания. Он возрождает нас к жизни,
поскольку чаще всего в каждый данный момент наше текущее сознание не есть
жизнь. Но если в нас достаточно силен пафос начала философствования, то
тогда в зазор этого пафоса могут войти вспоминания. То есть живые мысли.
Мысли Платона, Декарта, Канта, Маркса. В своем собственно-личном
присутствии, а не в виде филологического резюме, механической формулы,
штампа, которые можно лишь просто повторять и тиражировать.
истории науки. Присутствие оригиналов и упакованность в них структур
сознания, которые распаковываются, если я прихожу в точку, где проделываю
опыт сознания. Тогда они распаковываются через возможности моего мышления и
понимания, что я не смог бы сделать простым продолжением своих естественных
дарований. Своих логических способностей. Их проекцией я ничего этого не
достигну. Она будет уходить в дурную бесконечность. А когда это
распаковывается через меня, то тогда я что-то увижу, пойму. Это и можно,
если угодно, назвать прогрессом в истории философии. Но это другой вид
кумулятивности, нежели в науке. - Или в богословии. - Да, или в богословии,
которое также поддается закреплению в определенного рода образцах и затем их
тиражированию. А философия не поддается этому. - И это самое трудное,
несомненно, в плане постижения того, что такое философия. - Потому что в ней
есть необратимость. То есть существуют в самих структурах какие-то
ограничители, накладывающие определенные запреты и в то же время требования
моего включения в эту пульсацию непрерывного поля философствования.
единственной философской задачей. Но при этом может возникать иллюзия в силу
того, что духовное производство стало массовым и философия обросла
мыслеподобными, квазимыслительными образованиями, что это так. - И к тому же
оказалась разрушенной личностная очевидность, утрачен здравый смысл. - Да, и
поэтому приходится восстанавливать исходный жизненный смысл
философствования, который совершенно исчез в известное время в системе
университетской, академической передачи знаний и был подменен, так сказать,
самокручением терминологической машины, которая безусловно должна
существовать. Но при этом не должен исчезать изначальный жизненный смысл
философии как таковой, с ее отвлеченным языком, создающим пространство, в
котором воссоздается мыслящий. Воссоздается личность, способная
самостоятельно думать, принимать решения и т.д. То есть, другими словами,
воссоздается классическая мужественная душа, способная держать невозможную,
над необратимой реальностью невластную, но тем не менее мыслимую мысль.
Держать, не впадая ни в революционерство, ни в теургию.
всякой философии. И в этом смысле философия является как бы бесконечной
культурной формой. То есть она содержит в себе некоторые уже заданные ее
целостностью моменты или зерна, которые могут когда-то и кем-то выявляться,
развиваться с помощью понятий, но сами возможности этого развития будут
содержаться уже в самом факте конституирования философии. И эта ее живая
непрерывность не зависит от знания тех или иных существующих источников.
Приведу пример.
феноменологический момент. Я сформулирую ее очень грубо: если разумом можно
задавать первопонятие, то мы погибли. Иными словами, если мы можем бытийные
определения получать из мышления, из понятий, то эти бытийные определения
будут определениями и представлениями одного-единственного мира. Причем
такого, в котором будет отрицаться как раз сам факт существования моего
живого восприятия меня как мыслящего существа, стремящегося к тому, чтобы
осуществить когитальный акт: я мыслю, я существую. В смысле Декарта. Отсюда
вся проблема антиномий у Канта с его стремлением к осуществлению именно
этого самодостоверного и единственно важного для философа акта "я есмь".
непосредственно на Декарта, не исходил из этой его формулы. Воспроизводя
картезианскую революцию в самоопределении мысли, Кант воспринимал Декарта
скорее как автора субъективного идеализма, как автора доказательства
существования внешнего мира исходя из собственного существования. Более
того, основную проблему Канта, которую я перед этим сформулировал, можно
переформулировать и так: существует ли причинная связь между А и Б в общем
виде? А это - тоже декартовская проблема. Проблема отсутствия непрерывности
жизненного времени, или теория дискретности временных моментов. Невытекания
из предыдущего момента никакого следующего. Ну, например, если я добр
сегодня, то это не причина того, что я буду добр завтра. Или, если я добр
сегодня, то это не следствие моей доброты вчера. Как говорил Декарт, на
воспроизводство субстанции нужна не меньшая сила, чем на ее творение. Это
знаменитая теория непрерывного творения мира, творения так называемых вечных
и неподвижных истин, что, казалось бы, является парадоксом, ибо если истины
вечны и неподвижны, то они не могут твориться.
сформулированной великой задачей и совершенно не видя ее у Декарта, хотя,
повторяю, это основная декартовская проблема. Это говорит о том, что уже
существует культурный код в философии, независимый от знания источников и
зависимый лишь от появления феномена личности, без которого философия
невозможна, а феномен личности, в свою очередь, означает воспроизводство в
точках индивидуального человеческого существования именно вот того
построения самого себя вокруг несомненного невербального существования
своего мыслящего состояния в мире, о котором я говорил в связи с постулатом
"я мыслю, я существую", осуществляющим фактически онтологическое, бытийное
укоренение сознания (представляющееся "онтологическим доказательством" бытия
Божьего). В незавершаемый без этого мир (в том числе, в причинную связь А -
Б) вписывается человек; в нем должно быть для него место, место для его,
онтологически завязывающего, акта. А потом оказывается, что это включение и
есть место, на котором можно расположить, вместить мир (например, на
"врожденных идеях").
вещи), то мы должны предположить, что этот феномен и связанная с ним
философская культура имеют некоторый бесконечно открытый код. Не замкнутый,
состоящий из конечного (сколь угодно большого) числа элементов, а открытый.
И это важно, поскольку культуры, имеющие такой открытый код, выполняют
некоторый онтологический закон, который можно сформулировать так: текст (а,
кстати, код есть онтологический текст сознания), всякий текст может читаться
только текстом. Отсюда и идея непрерывного, снова и снова возобновления,
рождения у Декарта и априорно-синтетической "добавки" у Канта. То есть,
чтобы прочитать то, что есть в коде, нужно самому строить текст. Например, в
связи с тем, что говорилось о Гуссерле, несомненно, что текстом, читающим
текст, у Гуссерля была та форма (или конструкция, архитектоника), которая
выступала у него как представление о внутреннем времени. Это был некоторый
формализм, посредством которого можно было рождать мысли, прочитавшие текст.
Без него нельзя было бы прочитать текст. А прочитанное уже существовало
(повторяю, независимо от анализа и знания философского источника),
существовало необратимо так, что нельзя было мыслить, как если бы Декарта,
например, не было. Ибо, если перейти к более личному: скажем, то, что я знаю
о феноменологии, в смысле проблемы, у меня совсем не из Гуссерля. И не
важно, знал ли я о том, что в других понятиях все это делалось уже у
Гуссерля. Oчeвидно, живое существование мысли не зависит от этого: знаю ли я
ее текстологически или нет. Опять же согласно тому правилу, что текст
читается только текстом; то есть как раз филологически его нельзя было бы
прочитать. Очевидно, я тоже строил какой-то свой текст и должен был
неминуемо его строить, чтобы таким образом прочитать то, что уже есть в
философии. И это естественно, ибо речь идет о феномене, о феноменальной
материи мысли, как она (снова и снова) рождается в собственном воплощающем
существовании человека мысли.
вошли независимо от освоения нами Гуссерля. Они вошли, скажем, через то
смещение всей проблематики философии, которое в XX в. наблюдается совершенно
отчетливо, к проблематике, которую я бы условно назвал "проблематикой тела",
и толчок к этому дал в свое время Маркс. После Маркса (кстати, через Маркса
у нас это и шло, у меня во всяком случае) философия сместилась к интуиции
"тела", то есть предметно-деятельных структур, "предметностей мысли" как
живой, внементальной реальности души. Это и означало интуитивное понимание
того, что в мире существуют структуры, размерно большие или бесконечно
меньшие, чем двумерное целесообразное рациональное действие. Ее ино- и
многомерность не могла быть представлена на линейной плоскости этого
последнего, то есть действия, разлагающего, воссоздающего мир по модели, или
модулю, сознанием и волей управляемой связности целей и средств, где все
сочетания элементов и последовательностей между ними не ускользают от
рефлексии человека. Но, собственно говоря, именно это толкование
рациональности как раз и проникло в социологию и повсюду (хотя в самой
Контровский Владимир
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Круз Андрей
Ильин Андрей