Чтение 15–й страницы книги ~Легенда о великом Инквизиторе~

общее значение: повсюду уклон человеческой природы к жестокому Достоевский
связывает с ее уклоном к страстному и развратному.]. " -- Брат, к чему это
все? -- спросил Алеша. -- Я думаю, что если дьявол не существует и, стало
быть, создал его человек, -- то создал он его по своему образу и подобию".
"А ты удивительно умеешь оборачивать словечки, как говорит Полоний в
"Гамлете", -- засмеялся Иван. -- Пусть, я рад; хорош же Бог, коль его
создал человек по образу своему и подобию". И он продолжает развивать
картину человеческого страдания. В мирной Швейцарии, трудолюбивой и
протестантской, всего лет пять назад, случилась казнь преступника,
замечательная своими подробностями. Некто Ришар еще младенцем был отдан
своими родителями, прижившими его вне брака, каким-то пастухам, которые
приняли его как будущую рабочую силу. Как вещь он был отдан им, и как с
вещью обращались с ним. В непогоду, в холод, почти без одежды и никогда не
накормленный, он пас у них стадо в горах. "Сам Ришар свидетельствует, что в
те годы он, как блудный сын в Евангелии, желал ужасно поесть хоть того
месива, которое давали откармливаемым на продажу свиньям; но ему не давали
даже и этого и били, когда он крал его у свиней. И так он провел все
детство свое и свою юность до тех пор, пока возрос и, укрепившись в силах,
пошел сам воровать. Дикарь стал добывать деньги поденною работой в Женеве,
добытое пропивал, жил как изверг и кончил тем, что убил какого-то старика и
ограбил. Его схватили, судили и присудили к смерти". Уже приговоренного,
уже погибшего -- общество, религия и государство окружают вниманием и
заботою. В тюрьму приходят к нему пасторы, и впервые раскрывается перед ним
свет Христова учения; он выучивается чтению и письму, он сознается в
преступлении и сам пишет суду о себе, что он -- изверг "и вот, наконец,
удостоился, что и его озарил Господь и послал ему благодать". Общество
умиляется и волнуется; к нему идут, его целуют и обнимают: "И на тебя сошла
благодать, ты брат наш во Господе!"... Ришар плачет; новые, никогда не
испытанные впечатления сошли ему в душу и размягчили и умилили ее. Дикарь и
звереныш, воровавший корм у свиней, он вдруг узнал, что и он человек, что
он не всем чужой и одинокий, что и ему есть близкие, которые его любят,
согревают и утешают. "И я удостоился благодати, -- говорит он,
растроганный, -- умираю во Господе". -- "Да, да, Ришар, умри во Господе, ты
пролил кровь и должен умереть во Господе. Пусть ты не виновен, что не знал
совсем Господа, когда завидовал свиному корму и когда тебя били за то, что
ты крал его (что ты делал очень нехорошо, потому что красть не позволено),
но ты пролил кровь и должен умереть". И вот наступает последний день. "Это
лучший из дней моих, -- говорит он, -- я иду к Господу". -- "Да, -- говорят
ему, -- это счастливейший день твой, ибо ты идешь к Господу!" Позорную
колесницу, на которой везут его на площадь, окружают несметные толпы
народа, и все глядят на него с умилением и любовью. Вот остановились перед
эшафотом: "Умри, брат наш, умри во Господе, удостоившийся благодати!" --
говорят окружающие. С ним прощаются, его покрывают поцелуями, он всходит и
кладет голову в ошейник гильотины; нож скользит, и голова, так долго бывшая
во мраке и, наконец, озаренная, падает отрезанная к ногам озаривших его и
плачущих братьев" [В Женеве была составлена брошюра с подробным описанием
этого случая и, переведенная на иностранные языки, рассылалась в разных
странах, между прочим и в России, бесплатно при газетах и журналах.
Достоевский замечает, что подобный факт, в высшей степени местный (в смысле
национальности и религии), совершенно невозможен у нас: "хотя, -- тонко
оговаривает он далее, -- кажется, и у нас прививается с того времени, как
повеяло лютеранскою проповедью в нашем высшем обществе" (стр. 269).
Замечание это очень глубоко: между различными способностями души
человеческой есть некоторая соотносительность, и, тронув развитием,
образованием или религиею которую-нибудь из них, мы непременно изменяем и
все прочие в соответствии с нею, по новому типу, который она принимает под
воздействием. Слезливый пиетизм, это характерное порождение протестантизма,
также нуждается в возбуждении себя преступным и страдающим, но только на
свой манер, как и иные типы душевного склада, выработываемые в других
условиях истории. В католических странах, например, невозможен описанный
случай с Ришаром; зато в протестантских странах невозможна эта изощренная,
многообразная и извилистая система мук, которая придумана была там
инквизициею. Всюду по-своему и, однако, везде человек терзается
человеком.]. Соединение чувства любви и этой теплой крови, которая еще
более согревает и возбуждает его, есть услаждение неустроенной души
человека, в своем роде столь же утонченное, как и соединение играющей
невинности с насмешливым замыслом через минуту раздробить на куски эту
невинность. Человек не только страдает и развратен сам, он вводит растление
и муку всюду, где может, во всю природу. Приноравливая к себе, он исказил
самые инстинкты животных ]Байрон в одном месте справедливо и глубоко
называет прирученных, домашних животных -- "развращенными".], он вымучил у
них и у растений небывалые формы, принуждая их к противоестественным
скрещиваниям [См. поразительные подробности об этом, напр., у Богданова
"Медицинская зоология", т. I. M., 1883, 37 -- 38.], которым не знал бы и
границ, если бы не встретил упорного сопротивления в таинственных законах
природы. Гнусный беззаконник, он стоит перед этими законами, все еще
усиливаясь придумать, как бы нарушить их, как бы раздвинуть все грани и
переступить через них своим развратом и злом. Он торопливо хватает в
природе всякое уродство, каждую болезнь, -- и хранит и бережет все это, --
увеличивает еще [См. Данилевского: "Дарвинизм. Критическое исследование".
СПб., 1885 (о голубиных породах).]. Он перемешал климаты, изменил все
условия жизни, смесил несмешивавшееся и разделил сродненное, снял с природы
лик Божий и наложил на нее свой искаженный лик. И среди всего этого
разрушения сидит сам, ее властелин и мучитель, и, мучаясь, слагает поэзию о
делах рук своих. Переходя от далеких стран и иных типов страдания на родную
почву, к нашему родному страданию, Иван останавливается мельком и на поэзии
этой. Правда, не поняв всего уродства, какое вносит человек в природу,
нельзя и понять всей глубины зла, которое он несет с собой. "У нас хоть
нелепо рубить голову брату потому только, что он стал нам брат и что на
него сошла благодать, но у нас есть свое, почти что не хуже. У нас --
историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья. У
Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь по глазам, по "кротким
глазам". Это кто ж не видал, это русизм. Он описывает, как слабосильная
лошаденка, на которую навалили слишком, завязла с возом и не может
вытащить. Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет, наконец, не понимая,
что делает; в опьянении битья сечет больно, бессчетно: "хоть ты и не в
силах, а вези, умри да вези!" Клячонка рвется, -- и вот он начинает сечь
ее, беззащитную, по плачущим, по "кротким глазам". Вне себя она рванула и
вывезла и пошла "вся дрожа, не дыша, как-то боком, с какою-то припрыжкой,
как-то неестественно и позорно". Именно в неестественности и позорности,
которые внес человек в младенческую природу, и заключается здесь ужас. Но
если битье лошади по "кротким глазам" может распалить кровь, то неизмеримо
больше распаляют ее крики ребенка, своего ребенка, который в вас же ищет
защиты от вас. -- "Образованный господин и его дама секут собственную
дочку, младенца лет семи, розгами". Отец выбирает прутья с сучьями: "Садче
будет", -- говорит он. "Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут
десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок,
наконец, не может кричать, задыхается: "Папа, папа, папочка, папочка"
[Здесь, очевидно, говорится о процессе г. Кронеберга и г-жи Жезинг, разбор
которого, и защитительная речь г. Спасовича, был сделан Достоевским в
февральском выпуске "Дневника писателя" за 1876 г. (Соч., т. XI, стр. 57 --
83).]. В другой раз почтенные, образованные и чиновные родители
возненавидели почему-то своего ребенка, пятилетнюю девочку, били ее, пинали
ногами и, наконец, даже дошли до того, что "в холод запирали ее на всю ночь
в отхожее место; и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний
ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета
научиться проситься), -- за это обмазывали ей лицо калом и заставляли ее
есть этот кал: и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда
ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте!"...
"Понимаешь ли ты это, -- говорит Иван, -- когда маленькое существо, еще не
умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в
темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет
своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к "Боженьке", чтобы Тот
"защитил его", -- понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой,
послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея
так нужна и создана? Без нее, говорят, и пробыть бы не мог человек на
земле, ибо не познал бы добра и зла. Для чего познавать это чертово добро и
зло, когда это столького стоит? Да, ведь, весь мир познанья не стоит,
тогда, этих слезок ребеночка к "Боженьке". Я не говорю про страдания
больших, -- те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех черт взял,
но эти, эти! Мучаю я тебя, Алеша? Ты как будто бы не в себе? Я перестану,
если хочешь". " -- Ничего, я тоже хочу мучиться", -- пробормотал Алеша.
"Одну, только одну еще картинку", -- продолжает неудержимо Иван и
рассказывает, как в мрачную пору крепостного права один дворовый мальчик,
лет восьми, за то, что зашиб нечаянно ногу камнем любимой гончей собаке
помещика, был, по приказанию этого последнего, растерзан псами на глазах
матери [Факт этот действителен, как, впрочем, и все приведенные; он сообщен
был в одном из наших исторических журналов.]. С бесчисленными собаками
своими и псарями проживавший на покое генерал выехал в морозное утро на
охоту. Собрана была "для вразумления" вся дворня, и впереди ее поставили
мать ребенка: сам он был взят от нее уже с вечера накануне. Его вывели и
раздели донага; "он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть". -- "Гони
его", -- кричит генерал; "беги, беги!" -- кричат псари, и, когда он в
беспамятстве бежит, генерал бросает на него всю стаю борзых и через минуту
от мальчика даже клочьев не осталось. "Ну... что же его? Расстрелять? Для
удовлетворения нравственного чувства -- расстрелять? Говори! --
Расстрелять, -- тихо проговорил Алеша, с бледною перекосившеюся какою-то
улыбкой, подняв взор на брата. -- Браво, -- завопил Иван в каком-то
восторге, -- уж если ты сказал, значит... -- Я сказал нелепость, но... --
То-то и есть, что но... -- кричал Иван. -- Знай, послушник, что нелепости