воззрения и своего быта. В то время как аскеты всех стран, времен и
народов, отвращаясь от грешного человечества, бежали от него в пустыню и
там спасали себя, аскеты Католической церкви, дружно соединяясь в одно, шли
на это самое человечество, чтобы привести его к тому, о чем для себя одних
они никогда не могли думать. С этим стремлением к универсальному неотделимо
слилось у романских рас непонимание индивидуального, как бы слепота к нему,
-- неспособность всмотреться в его природу или пожалеть его страдания.
Слова римского легата, говорившего воинам: "Убивайте всех, Бог на Последнем
Суде отделит католиков от еретиков", были сказаны, быть может, с слишком
большою задумчивостью; по крайней мере, по хроникам с точностью известно,
что крестоносное ополчение, двинувшееся на Лангедок, было одушевлено таким
высоким религиозным духом, оно было так серьезно, что всякое наше желание
принять эти слова за циническое кощунство -- должно быть оставлено. Учение
Кальвина, распространявшееся трудно по Франции, грозило ей гораздо меньшим,
чем Германии пламя, зажженное Лютером; и, однако, Варфоломеевская ночь
вспыхнула именно в ней. Члены одной и той же семьи истребляли друг друга,
чтобы были одинаковы французы; как три века спустя, за другие принципы и с
такою же жестокостью, члены Конвента истребляли отличных от себя людей во
Франции, а потом и в собственных недрах своих, чувствуя тень всякого
отличия в убеждениях -- как преступление. Пренебрежение к человеческой
личности, слабый интерес к совести другого, насильственность к человеку, к
племени, к миру есть коренное и неуничтожимое свойство романских рас,
сказавшееся в великих фактах Римской империи, французской централизации, в
наступательных войнах католической реакции и первой революции, в ордене
иезуитов, в инквизиции, в социализме [Разумеем идеи Фурье, Сен-Симона,
Кабе, Луи-Блана и др., в которых социализм зародился как мечта, как
страстное и тоскливое желание, прежде чем впоследствии стал обосновываться,
оправдывая эту мечту, научно. Можно вообще заметить, что как республика
Фабиев и империя Августов была романскою попыткою объединить человечество
правом, так Католицизм был романскою же попыткою объединить его в религии,
и социализм является стремлением, зародившимся также в романских расах, --
объединить его на экономической основе. Из этого видно, как, при
изменяющихся средствах, цель романского духа остается одна на протяжении
двух тысячелетий, т. е. всего их исторического существования.]. Всегда и
повсюду, с крестом или с пушками, под знаменами республики или под орлами
Цезаря, во имя различных истин в разные эпохи народы, почуявшие в своих
жилах римскую кровь, шли на другие мирные народы, чтобы, не заглядывая
глубоко им в душу, заставить их принять формы своего мышления, своей веры,
своего общественного устройства. Безжалостность к человеку и неспособность
понять его, вместе с великою способностью устроения человечества, сделала
народы эти как бы цементом, связующим в великое целое другие части, иногда
неизмеримо более ценные, но всегда более мелкие. Ни что само по себе
великое, истинное или святое не произведено романским гением; кроме одного
-- связи между всем великим, истинным и святым, что создано было другими
народами, но почему оно и образует в целом своем историю. Отсюда
притягательная сила форм всех романских цивилизаций; отсюда лиризм, вечное
устремление к чему-то, которое нас поражает в католической музыке. Иные
народы, хотя бы более глубокие и содержательные, непреодолимо приковываются
к этим цивилизациям, к этой Церкви, науке, литературе. В них всех
пробуждается тайный инстинкт единства, и они с тоскующим чувством гасят
свой высший гений, и идут, и сливаются с чудным зданием, вековечным,
всевозрастающим, холодным, но и прекрасным. Дух германской расы, наоборот,
повсюду и всегда, что бы его ни занимало, устремляется к частному,
особенному, индивидуальному, В противоположность обнимающему взгляду
романца, взгляд германца есть проницающий, и отсюда -- все особенности их
права, науки, церкви, поэзии. Человеческая совесть вместо судеб
человечества, домашний быт взамен политических столкновений, созерцание
глубин собственного я вместо познания мира -- все это различные последствия
одного факта. Можно считать за результаты великого недоразумения
принадлежность германских народов к Католической церкви, и она сохранялась
столько веков потому лишь, что они не видели истинных стремлений Рима, ни
Рим не всматривался слишком подробно и близко в то, что было за Альпами.
Реформационное движение, обнимающее два века и разделившее Европу на два
пышущие враждою лагеря, было только обнаружением этого недоразумения,
удивительным равно для обеих сторон, с тех пор и навечно разошедшихся.
Когда Лютер, бедный августинский монах, забыв о своем ордене, об империи, о
всемирной Церкви и только прислушиваясь к тревогам своей совести, твердо
сказал, что он не признает себя заблуждающимся, пока ему не докажут этого
"словом Божиим", -- в нем, в этом упорном противопостановлении своего я
всему миру, впервые высказалась германская сущность и стала твердым фактом
в истории, отныне не покоряющимся, но покоряющим. Мир религиозных сект,
отсюда выросших, это странное исповедание Бога по-своему чуть не в каждой
местности, без какого-либо желания согласовать свою веру с верою других,
есть в сфере религиозного сознания то же, чем был ранее в сфере
общественно-политической феодализм [Сущность феодализма едва ли не удачнее
всего выражена в этой средневековой поговорке: "Chaque seigneur est
Souverain dans sa seigneurie" ("Каждый сеньор -- властитель в своей
сеньории" -- фр.), где не политическая связь, не экономические отношения,
но именно провинциализм, если так можно выразиться, воли указан как главная
особенность всего жизненного строя. Замечательно, что формула эта
выразилась на французском языке, т. е. сложилась в уме гораздо более
способном к обобщению, к улавливанию соединяющих черт в комплексе
разнородных явлений, хотя ее предметом служит учреждение бесспорно
германского происхождения (территория распространения феодализма есть в то
же время и территория расселения германского племени, которое в первые века
нашей эры замешалось и в исключительно романские до того времени страны).
Исчезнув во всех странах с преобладающею романскою кровью, он, однако,
сохранился доселе как политический партикуляризм в чисто германских.], это
другое странное желание делать повсюду центром своих понятий и интересов
личное я, как нечто безусловное, что ни с чем не согласуется, но с чем
должно согласоваться все другое. Наконец, третий великий факт, внесенный
германскою расою в историю, -- ее особый способ воззрения на природу, ее
философия -- есть также только последствие этого направления души. Как в
сфере религиозной, как в сфере политической, так и здесь, в умственной
области, собственное я было признано высшими выразителями этой расы за
источник норм, граней и связей, какие мы наблюдаем в природе. И углубленное
изучение мира, которое для всех народов от начала истории было любопытным
рассматриванием его и размышлением о виденном, -- для ряда великих
прозорливцев, начиная с Канта, стало только познанием сокровенных движений
собственного внутреннего существа. "Разум диктует свои законы природе",
"мир есть мое представление", он есть "развитие идеи, мною сознанной", все
эти слова, с удивлением выслушанные и повторенные Европою, так глубоко
предопределены особым психическим складом германской расы, что, думая о них
и длинном ряде доводов, на который они, по-видимому, беспристрастно
опираются, мы, наконец, совсем теряем границу между предметным познанием и
субъективною иллюзиею и спрашиваем: какие же есть средства для человека
пробиться сквозь условия века, места и племени? И как, будучи столь связан
даже этими условиями, он мог когда-нибудь надеяться переступить даже через
условия своей человеческой организации и достигнуть знания абсолютного по
полноте и истинности? И что бы другое, более мелкое, мы ни взяли, повсюду
отметим на нем то же тяготение германского духа к частному. Его поэзия, в
противоположность героической поэзии романских народов, избрала предметом
своим мир частных отношений, семью вместо форума, сердце простого бюргера
взамен высокого долга и сложных забот короля, завоевателя или их
советников. Мещанская драма, нравоописательный роман и к ним примыкающая
деятельность Лессинга и Аддисона, наконец, даже Гете, с миром
неопределенных внутренних тревог своего Фауста, -- все это, на чем мы
хотели бы видеть печать личного гения, носит на себе только печать гения
своего народа. Понимание индивидуального в праве создало в далеком сумраке
средних веков суд 12 присяжников, которые выносят приговор из глубины своей
совести, а не находят его в заранее предустановленной норме общего для всех
случаев закона. Оно же непреодолимо отвращает английский народ от
кодификации законов своих, растянувшихся на тысячелетие, и вызвало
глубокомысленные исследования немецких ученых над правом средневековым, над
историческим его развитием, наконец, над правом всех народов, где, наряду с
самым высоким, внимательно обсуждается и самое первобытное. Слова великого
Гердера, что "каждое время и каждое место живет для себя самого", открыли
истинную эру в понимании истории, указав на мир индивидуального и
своеобразного, который должен быть познан в ней. И как удивительно этим
словам, обнимающим смысл того, что жило и умерло, отвечают слова другого
мыслителя Германии, обращенные к совести всего живого: "Смотри на всякого,
себе подобного, как на цель, которая никогда и ни для чего не может быть
средством". Это царство целей, для себя существующих, эта нравственная
монадология Канта в какой живой связи находится с идеями Лейбница, -- и
весь он, этот германский мир, точно рассыпавшийся на мириады средоточий, из
которых каждое только себя чувствует и через себя все познает, всему
верует, на все действует, -- как удивительно этот мир соответствует тому
другому миру, о котором мы говорили ранее, что он обнимает, господствует,
определяет формы, но бессилен создать какое-нибудь содержание. Точно эти
две противоположные и соответствующие одна другой расы отражают края
какой-то великой ступни, которой движения делают историю, влекут века и
разделяют народы, в своем свободном гении лишь отпечатлевающие волю иного
чего-то и высшего, в чью мысль прозреть им никогда не суждено. Безбрежный
мистицизм протестантства, жажда залить подвигом где-нибудь среди дикарей
великую грусть своего сердца так же чувствуется в германской расе, как
тоскующее желание -- в звуках романской музыки, ее поэзии, в неустанной
деятельности ее великих политиков. Непреодолимо разъединенные и вечно
ощущая недостаток другого, они полны внутренней дисгармонии и эту
дисгармонию из глубины своего духа вносят в жизнь и в историю, которую
создают. Их вечная борьба и неустанное созидание есть только борьба
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Ильин Андрей
Орлов Алекс
Шилова Юлия