этот мир крепок, если творческая работа продолжается в нем и перед зияющею
могилой". Но самое любопытное -- это то, что он вращается не исключительно
в том мире, где мы оставили его, он легко поднимается вверх и только
занимается здесь почти исключительно детским миром (княжна Катя в "Неточке
Незвановой", дочь откупщика в "Елке и свадьбе"). Глядя на мир этот, светлый
и невинный, он так же ясен и оживлен, как и там, среди убогих бедняков; и
та же тревога за этот мир видна в нем, как за тех, забытых людьми, людей:
как недоверчив и сумрачен делается его взгляд, когда подходят к этому
играющему миру взрослые. Вот Юлиан Мастакович, рассчитывающий по пальцам
лета девочки и проценты к капиталу, на нее положенному, цифру которого он
случайно узнал на детском вечере: "Триста, триста... -- шепчет важный
сановник, -- 11, 12... 16 -- пять лет; положим по 4% на 100 -- двенадцать,
пять раз 12 = 60, да на эти 60... Да не по четыре же держит, мошенник,
может, восемь, аль десять берет..." [Сочинения, т. 2, стр. 485 -- 486.]
Счет прерывается; он на цыпочках подкрадывается к занятому куклой ребенку и
целует его в голову: "А что вы тут делаете, милое дитя", -- говорит он
взволнованным шепотом. Детский вечер кончается при оживленном удивлении
гостей, с умилением смотрящих на приветливый разговор важного сановника с
ребенком богатого откупщика. Глаза читателя закрываются и снова открываются
через пять лет: пасмурный день (как всегда у Достоевского), приходская
церковь, прекрасная, едва расцветшая девушка и встречающий ее жених. Шепот
в народе о богатстве невесты и хоть несколько постаревшие, но узнанные
черты жениха объяснили рассказчику все, -- и он вспомнил о детской елке
пять лет назад, в морозную ночь, накануне Нового года. На этом же вечере,
среди веселых детских фигурок, он отмечает загнанного мальчугана, сына
гувернантки в хозяйском доме, с его мучительным желанием подойти и поиграть
с другими детьми, которые от него сторонятся. Детский ум уже понимает
различия положений, а детская натура влечет переступить через них. Он робок
и заискивающ, -- такой веселый вечер повторится не скоро, -- и вот он
жмется к детям, затаивает обиды от них и угодливо льстит, лишь бы они его
не отгоняли от себя. Вы чувствуете, что мишура и богатство -- все это, как
дымка, стоит в стороне; и взор автора неподвижно устремлен на то, что живет
и движется под всем этим, -- на человеческую душу, ее первые страдания,
начальные искажения. "Но силен ли он?.." В несколько фантастическом очерке,
сюжет и тон которого повторится потом в "Униженных и оскорбленных",
рассказан случай встречи одного уединенного мечтателя с оставленною
девушкой. Какие странные встречи, какие задумчивые и горячие признания, и
как крепко держат друг другу руку эти два одинокие и чистые существа. Во
всей нашей литературе нельзя найти повести, столь же ушедшей куда-то
глубоко-глубоко во внутренний мир человеческой души, откуда не слышно более
людской жизни, не видно их шумной суеты. Только безлунные светлые ночи
севера смотрят на них, да они сами смотрятся чистою совестью в чистую
совесть друг друга. Но вот, какая-то тень мелькает мимо их, когда он
говорит ей какие-то бессвязные речи, указывая на небо. Это была четвертая
ночь, четвертая их встреча. Она жмется к нему, рука ее дрожит. Знакомый
голос, который она так любила, которому привыкла робко повиноваться, зовет
ее: с криком бросается она к тому, о ком думала, что потеряла его навеки,
-- к своему надтреснувшему счастью, с верой в пробуждение и возврат горячей
любви. Мечтатель остается один; он возвращается домой. Как постарелым
показалось ему все в его одиноком углу, -- и он сам, и стены его комнаты, и
соседний дом. В страстном и молящем письме она объясняет ему все и просит
не упрекать ее и не забывать -- как и она сама сохранит о нем постоянную
память. Письмо выпало у него из рук, и он закрыл лицо: "...Или луч солнца,
внезапно выглянув из-за тучи, опять спрятался под дождевое облако, и все
опять потускнело в глазах моих; или, может быть, передо мною мелькнула так
неприветливо и грустно вся перспектива моего будущего, и я увидел себя
таким, как я теперь, ровно через пятнадцать лет, постаревшим, в той же
комнате, также одиноким и с тою же Матреной, которая нисколько не поумнела
за все эти годы. Но чтобы я помнил обиду мою, Настенька! Чтобы я нагнал
темное облако на твое ясное, безмятежное счастье; чтоб я, горько упрекнув,
нагнал тоску на твое сердце, уязвил его тайным угрызением и заставил его
тоскливо биться в минуту блаженства; чтоб я измял хоть один из этих нежных
цветов, которые ты вплела в свои черные кудри, когда пошла вместе с ним к
алтарю... О, никогда, никогда! Да будет ясно твое небо, да будет светла и
безмятежна милая улыбка твоя, да будешь ты благословенна хоть за минуту
блаженства и счастья, которое дала другому, одинокому, благодарному сердцу"
["Белые ночи". Сочинения, т. 2, стр. 539.]. Не правда ли, слова эти сотканы
как будто из лунного света? В них то же спокойствие, то же самоограничение,
та же готовность светиться только чужим счастьем. И вдруг этот тон: "Я
человек больной... Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю,
что у меня болит печень" ["Записки из подполья". Сочинения, т. 3, стр.
443.], -- слышится мутный рокот из подполья. Перевертываем несколько
страниц: "...я убежден, что не только очень много сознания, но даже всякое
сознание -- болезнь. Я стою на том. Оставим и это на минуту. Скажите мне
вот что: отчего так бывало, что как нарочно в те самые, -- да, в те самые
минуты, в которые я наиболее способен был сознать все тонкости "всего
прекрасного и высокого", мне случалось уже не сознавать, а делать такие
неприглядные деяния, которые хоть и все делают, но которые как нарочно
приходились у меня именно тогда, когда я наиболее сознавал, что их совсем
бы не надо делать? Чем более я сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и
высоком", тем глубже яд опускался в мою тину и тем способнее был совершенно
завязнуть в ней" [Сочинения, т. 3, стр. 446.]. Перелистываем дальше:
"...законный, непосредственный плод сознания -- это инерция. Усиленно
повторяю: все непосредственные люди и деятели потому и деятельны, что они
тупы и ограниченны. Как это объяснить? А вот как: они, вследствие своей
ограниченности, ближайшие и второстепенные причины за первоначальные
принимают; таким образом, скорее и легче других убеждаются, что непреложное
основание своему делу нашли, -- ну, и успокаиваются, а, ведь, это главное.
Ведь, чтоб начать действовать, нужно быть совершенно успокоенным
предварительно и чтоб сомнений уж никаких не оставалось. Ну, а как я,
например, себя успокою? Где у меня первоначальные причины, на которые я
упрусь, где основания? Откуда я их возьму? Я упражняюсь в мышлении, а
следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собой
другую, еще первоначальное, и т. д. в бесконечность. Такова именно сущность
всякого сознания и мышления. Это уже опять, стало быть, законы природы".
Мелькают постыдные признания и гениальная диалектика, показываются золотые
булавки, которые скучающая Клеопатра втыкает в груди своих невольниц,
топчется "поэзия" известных стихов:
истерзанной, выскакивает какая-то гнусная фигура, без имени и без образа, и
кричит: "Я -- человек" [См.: "По поводу мокрого снега" в "Записках из
подполья". Сочинения, т. 3, стр. 472 -- 538. Единственную аналогию с этим
произведением, одним из глубочайших у Достоевского, представляет "Племянник
Рамо" у Дидро. Первоначальный очерк характера "героя подполья"
представляет, но исключительно с комической стороны, Фома Фомич в повести
"Село Степанчиково и его обитатели" (Сочинения, т. 3).]. Да, думаете вы,
этот человек силен. Душа, в которой зародились столь различные звуки и
образы, и все эти мысли, -- способна побороться со всем, с чем человек в
силах бороться. Он может быть не выслушан, может быть непонят: никакой
пророк не обратит песок пустыни в чутких слушателей. Но на безбрежных
равнинах истории не вечно же будет лежать песок, -- и тогда жатва его
придет. Одновременно с этим писателем, который так привлекает нас,
выступает труппа других. Вот задумчивый сквозь сон Гончаров, с его
артистическою любовью к человеку, при ярком освещении солнца, среди
безграничного мира Божия следит, не замечая ни этого солнца, ни этого мира,
один уголок его и медленно рисует свой узор. Вот суетный и слабый Тургенев,
столь даровитый, так много думавший, вводит нас в чарующий мир своего
слова, роняет мысли, так запоминающиеся, и выводит ряд образов, несколько
бледных и, однако, всегда привлекательных. Наконец, вот и Толстой, для мощи
которого, кажется, нет пределов, открывает необъятную панораму человеческой
жизни всюду, где завершилась она в твердые формы. Мы колеблемся;
погруженные в выполнение своей миссии, ни одним взглядом не отрываясь от
нее, эти великие художники неотразимо влекут к себе всех. Сравнительно с
созданиями их, как неправильно все то, что создает писатель, за которым мы
хотели бы последовать: его образы нередко искажены, его речи недостает
гармонии; это как будто хаос, к которому еще не приложены мера и число, или
как будто уже смешались в нем все числа и меры. Особенно сильно наше
колебание при взгляде на мир Толстого: здесь не одна невыразимая прелесть
созданий влечет нас, тут есть нечто другое, более глубокое и удерживающее.
Для нас очевидно, что он прикоснулся к Элевзинским таинствам природы, и
слушает глухие звуки, и всматривается в неясные тени, припав к
Матери-земле, из которой растет все живое. Он старается уловить смысл
всякого рождения и каждой смерти, в узком пределе которых заключено бедное
существование человека. Но древние предания говорят нам, что и там, в
настоящих Элевзиниях, для посвященных открывался смысл жизни и умирания,
только издали и в аллегорических образах. По-видимому, этим одним навсегда
суждено ограничиться человеку. Как ни привлекателен мир красоты, есть нечто
еще более привлекательное, нежели он: это -- падения человеческой души,
странная дисгармония жизни, далеко заглушающая ее немногие стройные звуки.
В формах этой дисгармонии проходят тысячелетние судьбы человечества. И если
мы посмотрим на всемирную литературу, мы увидим, что ничей взор в ней не
был устремлен с таким проникновением на причины этой дисгармонии, как взор
писателя, которого мы избираем. Оттого, среди всего хаоса его произведений,
мы ни у кого не найдем такой цельности и полноты, есть что-то кощунственное
в нем и вместе религиозное. Он не избирает ни одной картины в природе,
чтобы любить ее и воссоздавать; его интересуют только швы, которыми стянуты
все эти картины, он, как холодный аналитик, всматривается в них и хочет
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Ильин Андрей