открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что
всё вокруг подчинено единому плану и с точностью вычислено, что всё задумано с
таким расчётом, чтобы дополнить и усилить главное впечатление. Мне стало ясно,
почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его
нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме
того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное
здание, произвели на меня впечатление дефекта: на фотографиях я видел, что
очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаретами. На самом же
деле это ещё не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие
здания. И опять-таки минареты в действительности не видны во всю свою высоту,
как на фотографиях. С аллеи, по которой я шёл, над деревьями возвышаются только
их верхушки.
Белое здание мавзолея было ещё далеко, и по мере моего приближения к нему, оно
поднималось передо мной всё выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете
месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня
напряжённо всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться.
В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли запахи цветов, явственнее всего
ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со
всем окружением и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания.
Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части
Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал
огонёк.
Я дошёл до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в
центре аллеи, находился четырёхугольный водоём с лотосами; на одной его стороне
стояли мраморные скамейки.
В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были
видны белые купола и минареты, изумительно мягкие, но в то же время вполне
отчётливые; от них как будто струился собственный свет.
Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на Тадж-Махал, стараясь
ухватить и запечатлеть в памяти все детали здания, каким я его вижу, а также
всё, что меня окружает. Я не мог сказать, что происходило в моём уме в это
время; не уверен, что вообще о чём-то думал. Но постепенно во мне возникло
непонятное чувство, которое невозможно описать никакими словами.
Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живём, казалось, куда-то
исчезла, ушла, увяла, отлетела, вернее, не исчезла, а преобразилась, утратив
свою действительность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял своё
привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась
реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем,
но которая представляет собой единственно подлинную реальность.
Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду.
Меня поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком 'вкус'
такого рода переживаний.
Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонёк. В изменчивом свете месяца белые
купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина,
слышался резкий крик павлинов.
У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный
мир вещей и людей совершенно изменился, о нём смешно было даже подумать - таким
искусственным и нереальным казался он теперь. Всё, принадлежавшее этому миру,
стало далёким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который
всего два часа назад приехал в Агру со всемозможным багажом и поспешил сюда,
чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Всё это - и вся жизнь, часть которой
я составлял, - стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и
аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же
гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале
и его тайне.
Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров
тайны набрасывала на неё та абсурдная, несуществующая реальность, из которой я
смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если
бы вышел из глубокого подземного хода на свет.
Да, это была тайна смерти! - но тайна раскрытая и зримая. И в ней не было ничего
ужасного или пугающего. Наоборот, от неё исходили бесконечное сияние и радость.
Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то
мимолётным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно
перешёл в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее,
разглядывая белый силуэт Тадж-Махала.
Помню, как у меня в уме пронёсся быстрый поток мыслей, как бы существующий
независимо от меня, движущийся собственным путём.
Какое-то время мои мысли сосредоточились на художественном смысле Тадж-Махала,
на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья
мистическая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотерическим учением
ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности,
нереальности, отречения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и её 'красивейший в
мире' памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с
идеей смерти - но смерти не как уничтожения, а как новой жизни.
Я встал и направился вперёд, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и
над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моём уме
совершенно независимо от меня стало складываться нечто.
Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и
вокруг неё стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы
уносят её вверх, в небо, в лунный свет - и растворяют в них.
Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над
гробницей, где лежит её прах, этот свет, который так мал и незначителен по
сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, - это жизнь, та жизнь, которую мы
знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая
скрыта от нас тайной смерти.
Этот свет, который так легко погасить, - есть маленькая преходящая земная жизнь.
А Тадж-Махал - это будущая вечная жизнь.
Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал!
Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим
на земле, а теперь заключённым в гробницу.
В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живёт и движется в
душе. И тогда я вспомнил мистическое выражение, которое приведено в одной старой
книге и когда-то привлекло моё внимание:
'Душа - то же самое, что и будущая жизнь'.
Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они - одно
и то же; жизнь как процесс и то, что живёт, - их можно различать только до тех
пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, всё
было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в
бесконечном мире.
Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгновений; сейчас я выражаю лишь
ничтожную их часть.
Затем я подошёл к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя
минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут
к этой платформе из сада.
Я поднялся по ступеням и подошёл к дверям, где горел свет. Меня встретили
привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и
белых тюрбанах. Один из них зажёг фонарь, и я пошёл вслед за ним внутрь
мавзолея.
Посредине, окружённые резной мраморной решёткой, стояли два мраморных надгробия;
в центре - надгробие Мумтаз-и-Махал, около него - надгробие Шах-Джехана. Оба
надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с прорезями горел
огонь.
В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный
свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков.
Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьёзные мусульмане в белых тюрбанах
оставили меня в покое - и сами замерли в молчании около решётки, окружающей
надгробия.
Сама по себе эта решётка - чудо искусства. Слово 'решётка' вообще ничего не
говорит, ибо на деле это не решётка, а ожерелье из белого мрамора изумительной
работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого
филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит
мрамора.
Заметив, что я рассматриваю решётку, один из привратников бесшумно подошёл ко
мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала.
Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых
покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы
стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен
широким коридором, который шёл между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша
находилась под одним из малых куполов.
'Здесь никогда нет света, - сказал провожатый, поднимая руку. - Свет входит
только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!'
Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал:
'Аллах!'
Голос заполнил всё огромное пространство свода у нас над головами; и когда он
медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырёх боковых куполов
отразилось ясное и мощное эхо;
'Аллах!'
Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса
раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом:
'Аллах! Аллах! Аллах! Аллах!'
А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод;
всё потонуло в его торжественном глубоком басе:
'Аллах!'
После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; ещё раз
прозвучал голос большого свода, не так громко, и врутренние арки тихо, почти
шёпотом, повторили его голос.
Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далёкая-далёкая
нота всё ещё продолжает звучать.
Я стоял, прислушиваясь; с обострённым чувством радости я понял, что это
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Смоленский Вадим
Флинт Эрик
Прозоров Александр
Гюго Виктор