повис, силясь дотянуться до нее задними лапами - точь-в-точь как неопытный и
весьма тучный акробат, впервые имеющий дело с трапецией. Наконец он
подтянулся и, переведя дух, с озабоченным видом медленно побрел по ветке.
Неожиданно зверек с поразительной при такой комплекции скоростью и энергией
прыгнул, пролетел метра два по воздуху и легко, как пушинка, опустился на
другую ветку. А тут - представляете себе нашу радость! - навстречу из листвы
выбежала его супруга. Они взволнованно приветствовали друг друга тоненьким
писком, затем она села на корточки и принялась расчесывать шерсть своего
повелителя, который воспринял эту процедуру с явным удовольствием. Ни свет,
ни наш шепот их нисколько не тревожили, но тут я неосторожно наступил на
сучок, и он сломался с таким звуком, словно выстрелила небольшая пушка.
Белки замерли в разгар нежного объятия, потом молниеносно повернулись и
тремя грациозными прыжками скрылись в сумраке леса. Проклиная свою
неловкость, я утешал себя мыслью, как нам повезло, что мы вообще увидели
сумчатых белок, и не просто увидели, а минут десять наблюдали их личную
жизнь.
уже жаркое пламя гудит над душистыми эвкалиптовыми поленьями, и мы сидим
перед огнем и изгоняем холод из окоченевших конечностей с помощью смеси из
виски, горячей воды и большого количества сахара. Наконец, когда наши ткани
обрели чувствительность, а щеки начали гореть, мы уселись в лендровер и
покатили обратно в Мельбурн. Путь предстоял долгий, зато позади был вечер,
который я не променял бы ни на что на свете.
мы изнемогали от пыли, жары и усталости. Позади был долгий путь: выехав из
Мельбурна, мы пересекли Новый Южный Уэльс и теперь катили по Квинсленду.
После леденящей изморози, которая донимала нас в Мельбурне, контраст с
безоблачным голубым небом и палящим солнцем казался особенно резким. И никто
из нас не смел роптать - ведь всего сутки назад мы проклинали холод и молили
небо послать нам немного солнца. Теперь солнца было столько, что мы
обливались потом. Но вот дорога плавными петлями начала спускаться в долину,
где плечом к плечу стояли шелестящие листвой розовоствольные эвкалипты, и на
обочине мы увидели дощечку с надписью:
Баррен-Пайнз.
много лет он пишет об удивительной фауне своей страны, и это он первым
добился того, что утконосы стали размножаться в неволе. Я давно слышал о
деятельности Дэвида Флея и очень хотел познакомиться с ним лично.
Многолетний руководитель заповедника Хилсвилл в Виктории, он недавно оставил
эту должность, переехал в Квинсленд и основал свой собственный заповедник на
Золотом Берегу - так называют полоску солнечных пляжей, слывущих
австралийской Ривьерой. Через полчаса, миновав еще три предупреждающих
знака, мы поравнялись с симпатичным домиком, примостившимся на склоне, с
которого открывался вид на эвкалипты всех сортов и цветущие субтропические
растения, радующие глаз яркими красками. Колокольчик висел на виду, мы
позвонили и стали смиренно ждать. Наконец появился Дэвид Флей.
австралиец, так это о Дэвиде Флее. Он воплощает собой австралийца, каким его
принято представлять себе, но какого вы очень редко увидите в жизни. Рост
сто восемьдесят сантиметров с гаком, отличное сложение, однако не за счет
мускулов - не тяжеловес, а скорее гибкий хлыст. Обветренное, морщинистое
лицо, добрые, умные голубые глаза с лукавой искоркой. Портрет типичного
"осси" довершала стетсоновская шляпа, в которой он выглядел так, словно
только что вернулся из набега на какой-нибудь пограничный поселок.
застенчивостью. Многие люди, достигнув тех же высот славы, что и он, склонны
мнить о себе больше, чем это оправдывается их делами; Дэвид же держался так
мягко и скромно, что беседовать с ним было одно удовольствие. О себе он не
говорил вовсе, только о своих животных, которые составляли смысл его жизни.
Об утконосах я уже упомянул, но помимо них Дэвид держал и разводил столько
мелких и редких австралийских сумчатых, что тут никто на свете с ним не
сравнится; его познания в этой области неоспоримы.
содержались в просторных загонах, куда можно было войти через автоматически
запирающиеся двери. В итоге посетитель оказывался, так сказать, в одной
клетке с животными,- превосходно придумано, ибо это способствовало более
непринужденным отношениям с объектом исследования. Захватив большое ведро,
полное хлебных корок, Дэвид провел меня к самому вместительному загону, где
бок о бок жили кенгуру, валлаби, ибисы и молодой, метрового роста казуар по
кличке Клод. Волосовидное оперение Клода выглядело так, словно он за всю
свою жизнь ни разу не причесывался; откровенно говоря, больше всего он
напоминал небрежно связанную метелку из перьев для смахивания пыли. Ноги
толстые, страусиные, клюв, как у знаменитого диснеевского утенка Дональда
Дака, взгляд решительный и властный. И хотя Клод был намного меньше кенгуру
и валлаби, с которыми делил загон, не оставалось никакого сомнения, кто
здесь хозяин.
тот же миг нас окружила целая толпа суетящихся кенгуру и валлаби, которые
нетерпеливо тыкались мягкими носами в наши руки, спеша получить корки. Клод
в это время стоял в дальнем конце загона и, судя по его виду, размышлял о
греховности мира сего; вдруг до него дошло, что он рискует прозевать
бесплатный обед. Он стряхнул с себя оцепенение и вприпрыжку помчался к нам,
громко топая своими ножищами. Осадившие нас животные преграждали ему путь,
но Клод живо пробился в первые ряды, разгоняя пинками всех мешавших ему
кенгуру и валлаби. Они явно привыкли к подобным атакам и прытко отскакивали
в сторону, а один раз, когда Клод хотел наподдать большому серому кенгуру
обеими ногами, тот (вот ведь трус!) увернулся, и казуар с размаху сел на
землю. Сверкая глазами, он поднялся на ноги и с такой решимостью пошел на
сумчатых, что они бросились врассыпную, словно стадо овец перед овчаркой.
Любой из крупных кенгуру мог одним метким пинком уложить Клода наповал, но
они были слишком хорошо воспитаны. Обратив в бегство соперников, казуар
вернулся к нам и начал поглощать хлебные корки с такой жадностью, что кто не
видел - не поверит.
приходилось отрываться от еды, чтобы отгонять их. Взрослые казуары достигают
почти полутора метров, и я невольно подумал, что если Клод и впредь будет
столь же воинственно относиться к другим животным, пожалуй, лучше всего со
временем отвести ему персональный загон.
крайне тупым и самодовольным видом. Один эму, с белым оперением и лазоревыми
глазами[2] сидел на гнезде, в котором лежало четыре яйца.
Семейная жизнь этих птиц налажена так, что она удовлетворила бы самую ярую
суфражистку: испытав, так сказать, радости брачного ложа, самка откладывает
яйца и спешит выбросить из головы всю эту гадость. Самец строит гнездо (если
можно его так назвать), переносит в него яйца и преданно их насиживает, даже
ничего не ест, а когда птенцы вылупятся, он пестует их, пока они не
подрастут настолько, что могут сами о себе позаботиться. А самка все это
время преспокойно развлекается в эвкалиптовых кущах - это ли не верх
эмансипации!
белый эму, и Дэвид сказал мне, чтобы я вошел в загон и попросту спихнул отца
с гнезда - он, мол, совершенно ручной и ничуть не обидится. До этого дня я и
не подозревал, как трудно столкнуть с гнезда сопротивляющегося эму.
Во-первых, он кажется невероятно тяжелым, не меньше тонны, во-вторых, за
него никак не ухватишься. Эму знай себе сидел на гнезде, и сколько я ни
возился с этим нескладным созданием, мне никак не удавалось сдвинуть его с
места, только перья поддались моим усилиям. Наконец, подсунув ему под грудь
колено и действуя им как рычагом, я заставил папашу встать и оттолкнул его,
после чего, пока эму не улегся опять, поспешил наклониться над яйцами,
словно сам собирался их насиживать. Стоя за моей спиной, белый эму
сосредоточенно смотрел на меня. Несмотря на уверения Дэвида, что он совсем
ручной, я не спускал с него глаз - ведь эму ничего не стоило прикончить меня
одним ударом ноги, а я не представляю себе более унизительной смерти для
натуралиста, чем смерть от пинка птицы.
оливково-зеленой керамики очень красивого темного оттенка с каким-то
скульптурным узором по всей скорлупе наподобие барельефа. Разглядывая их, я
увлекся, на миг забыл про хозяина гнезда и с ужасом обнаружил, что он
воспользовался случаем и подкрался ко мне вплотную. Внезапно могучее тело
эму навалилось на меня сзади, так что я едва не упал на яйца, а длинная шея
легла на мое плечо, и, повернув голову, он благодушно уставился мне в лицо с
расстояния менее четверти метра. Одновременно в груди птицы родился
рокочущий звук, словно некий обезумевший танцор в солдатских ботинках
отплясывал чечетку на большом барабане. Не зная, как воспринять этот маневр
эму, я предпочел стоять неподвижно, глядя в его голубые гипнотизирующие
глаза. А папаша тем временем совсем вывернул шею, словно решил проверить -
может, вверх ногами я выгляжу симпатичнее. Вновь прозвучал глухой рокот, и
эму, упираясь ногами в землю, начал настойчиво подталкивать меня к гнезду.
Очевидно, он полагал, что я должен разделить с ним его обязанности, но у
меня на очереди были более важные дела, чем насиживание страусиных яиц.
Медленно, чтобы не обидеть его, я выпрямился и удалился. Эму проводил меня
Конан-Дойль Артур
Суворов Виктор
Ильин Андрей
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Шилова Юлия