Чтение 26–й страницы книги ~Бажов Павел. Сказки~

Становилось темно, когда Илья Гордеич вышел из кабака. Дятла с ним не
было. Илья Гордеич, пошатываясь, пошел домой. Песни на этот раз он не пел.
Нам пришлось доигрывать, и мы потеряли из виду Илью Гордеича. Как только
кончили игру, побежали домой. Остановились у Колюшкино-го дома.

- Егорша, давай не будем спать эту ночь. Ладно? Ты за своим отцом гляди,
я - за своим. Это будет так точно. Ты, Кольша, тоже не спи!

- А мне за кем глядеть?

- А ты... за нами, чтоб не уснул кто. К Егорше на сеновал приходи.

- Ну-к что... Ладно.

Отца своего я застал дома. Он сидел у огня и подшивал сапог. Мама
готовила ужин, а бабушка вязала. Мама с бабушкой разговаривали, отец молчал.

После ужина я не пошел сразу на сеновал, а притаился во дворе - не услышу
ли тут какой-нибудь разговор взрослых. Так и вышло.

Вскоре из дому вышел отец и, попыхивая трубкой, сел на крылечко. Как
только на колокольне пробило двенадцать, отец подошел к соседнему забору и
тихонько кашлянул. Ему ответили тем же.

- Ну что?

- Разыграл. Жиган угнал на Грудки, Дятел без" задних ног. Чуть не две
бутылки в него вылил да еще сорок копеек дал. У тебя что?

- Дедушко сам взялся проводить. Говорит, от Каранда-шихи через Жиганову
заимку, потом болотами на Горну-шинский прииск, а он чуть не к самой
Чесноковской больнице подходит. Двадцати будто верст не выйдет.

- В Чесноковском, сказывают, доктор молодой, а дельный.

- В котором часу Филат Иваныч заедет?

- Велел, как час бить станут, наготове быть.

- Слушай-ка, Василий, не побоится доктор на леченье принять? Дано, поди,
знать в Чесноковский.

- Да ведь он по чужому виду* на руднике был прописан. Настояще-то его
зовут Михайло Софроныч Костырев. Из Чесноковского он родом-то, только
смолоду в городе работает.

Теперь я знал все. С трудом удерживался, чтобы не броситься на сеновал.
Еле дождался, пока отец выбивал табачную золу и бродил по двору. На сеновале
я хотел было выпалить все Петьке, но он, оказывается, тоже слышал весь
разговор.

На другой день мы узнали, что Сеньшин отец с утра был на работе, а наших
не было до вечера.

Отцу я не напоминал обещания; но осенью, когда мы уже ходили в школу, он
сам сказал:

- Вылечили, Егоранько, того...

- Михайло Софроныча?- не удержался я.

- Ты откуда знаешь, как его зовут? - Сам тогда сказывал...

- Вам?

- Нам.

- Ой, парень, смотри! Не верю я что-то. Вечером в бане у Маковых, где
Илья Гордеич поправлял зимние рамы, собрались наши отцы и стали
"допрашиваться", что мы знаем. Сначала мы отмалчивались, потом это надоело.
Петька махнул рукой и выпалил:

- Все знаем. Слышали ваш разговор.

- Чистая беда с вами, ребята! Не сболтните хоть!

- Мы-то? Это уж будьте в надежде! Умерло!

- Умерло! А Гриньше сказывали!

- Гриньше, конечно... Не маленький, поди, он.

- А Сеньше?

- Ну-к, Сеньша заединщик... Навсегда!

МЕДНОЙ ГОРЫ ХОЗЯЙКА

Пошли раз двое наших заводских траву смотреть.

А покосы у них дальние были. За Северушкой где-то.

День праздничный был, и жарко - страсть. Парун* чистый. А оба в горе
робили, на Гум¬шках то есть. Малахит-руду добывали, лазоревку тоже. Ну,
когда и королек с витком попадали и там протча, что подойдет.

Один-от молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать
стало. Другой постарше. Этот и вовсе изробленный*. В глазах зелено, и щеки
будто зеленью подернулись. И кашлял завсе* тот человек.

В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух легкий.
Их, слышь-ко, и разморило. Дошли до Красногорского рудника. Там тогда
железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной да сразу
и уснули. Только вдруг молодой, ровно его кто под бок толкнул, проснулся.
Глядит, а перед ним на грудке руды у большого камня женщина какая-то сидит.
Спиной к парню, а по косе видать - девка. Коса ссиза-черная и не как у наших
девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты не то красные, не
то зеленые. Сквозь светеют и тонко этак позванивают, будто листовая медь.

Дивится парень на косу, а сам дальше примечает. Девка небольшого росту,
из себя ладная и уж такое крутое колесо - на месте не посидит. Вперед
наклонится, ровно у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот
бок изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять
наклонится. Однем словом, артуть*-девка. Слыхать - лопочет что-то, а
по-каковски - неизвестно, и с кем говорит - не видно. Только смешком все.
Весело, видно, ей.

Парень хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло.

"Мать ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу не
приметил? Отвела глаза косой-то своей".

А одежа и верно такая, что другой на свете не найдешь. Из шелкового,
слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, а на глаз как шелк,
хоть рукой погладить.

"Вот, - думает парень, - беда! Как бы только ноги унести, пока не
заметила". От стариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта - малахитница-то -
любит над человеком мудровать.

Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня глядит, зубы
скалит и говорит шуткой:

- Ты что же, Степан Петрович, на девичью красу даром глаза пялишь? За
погляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько.

Парень испужался, конечно, а виду не оказывает. Крепится. Хоть она и
тайна сила, а все-таки девка. Ну, а он парень - ему, значит, и стыдно перед
девкой обробеть.

- Некогда, - говорит, - мне разговаривать. Без того проспали, а траву
смотреть пошли. Она посмеивается, а потом говорит:

- Будет тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть.

Ну, парень видит - делать нечего. Пошел к ней, а она рукой маячит,