Анатолий Азольский.

Затяжной выстрел

---------------------------------------------------------------

Роман

OCR: Андрей Мольнар
---------------------------------------------------------------

Весть о том, что командир 5-й батареи Олег Манцев шьет шинель из
адмиральского драпа, разнеслась по линкору. В кают-компании даже поспорили о
праве младших офицеров носить шинель из драпа столь высокого ранга. Дотошные
знатоки уставов не могли припомнить статей и пунктов, запрещавших
лейтенантам иметь такие шинели. С другой стороны, офицер должен одеваться
строго по уставу, и не по скаредности же интенданты выдавали шинели из
грубого, толстого, поросшего седым и рыжим волосом сукна, не по убогости
фантазии, а руководствовались, конечно же, обязательными документами.
Существовал, короче, какой-то смысл в суконности лейтенантской шинели,
смысл, многими на эскадре отрицаемый, потому что юные лейтенанты на
Приморском бульваре форсили в тонких и легких шинелях, глубоко и равномерно
черных.

В кают-компании решили, что иметь такую шинель полезно, надевать ее на
вахты не рекомендуется, однако и попадаться в ней на глаза коменданта города
никак нельзя. Неизвестно к тому же, как посмотрит на такую шинель капитан 2
ранга Милютин, старший помощник командира линкора, по долгу службы обязанный
шпынять непокорное и шумливое племя лейтенантов.

На смотрины шинели собралось человек десять -- все из БЧ-2 и БЧ-5,
артиллеристы и механики, командиры башен, батарей и групп -- словом, мелкая
офицерская сошка. Правда, уже на берегу к ним примкнул командир 3-го
артдивизиона капитан-лейтенант Болдырев, но этого интересовала не шинель
сама по себе, а возможность познакомиться с портным.

От Минной стенки, куда швартовались линкоровские барказы, офицеры
поднялись на улицу Ленина и по яркой зелени деревьев, по одеждам горожан
поняли, что сейчас не просто середина марта, а весна.

Олег Манцев, небывало серьезный, осторожнейше снял пушинку с поданной
портным шинели. Сунул в рукава руки, вытянулся перед зеркалом. Он,
несомненно, переживал величие момента и поэтому молчал, взирал на шинель,
как на знамя: того и гляди, бухнется сейчас на колени и губами благоговейно
прильнет к драпу.

Ему протянули беленький шелковый шарфик. Олег застегнул шинель на все
шесть пуговиц, выпустив шарфик поверх воротника скромно, на треть пальца.
Потом на четыре пуговицы -- и взбил шелк волнами. Он всегда любил хорошо
одеваться, к выпускному банкету заказал бостоновую тужурку, и не в
военно-морской швальне, а в ателье на Лиговке. И здесь, в Севастополе, с
отрезом адмиральского драпа пошел к лучшему портному города.

Командиры башен, батарей и групп молчали, несколько подавленные. Олег
атаковывал зеркало справа и слева, скучающе проходил мимо, бросая на себя
испытующие косые взгляды, приближался к нему то волочащейся походкой, как на
Большой Морской, то стремительно четкой, как при утреннем рапорте. Сдвинув
наконец фуражку на затылок, он стал человеком общедоступным, каким бывал на
танцах, где однажды предложился доверчиво и нагло: "Алле, милые, я сегодня
свободен..."

Наконец, он спросил нетерпеливо: - Ну?..

Решающее слово принадлежало, разумеется, каюте No 61, куда Олега
поместило корабельное расписание вместе с Борисом Гущиным и Степаном
Векшиным. Бедненькая каюта, без иллюминатора, темная, душная, но
приветливая. С далекого юта (а в линкоре почти двести метров длины!) ходили
сюда офицеры послушать треп Олега Манцева, сказать мягкое слово вечно
хмурому Борису Гущину, посоветоваться с житейским человеком Степой Векшиным.
В этой тесной каюте можно было расслабиться, понежиться в домашней
безответственности, на полчасика забыв о недреманном оке старшего помощника,
о сварливом нраве командира БЧ-2, нещадно черкавшим составленные
артиллеристами планы частных боевых учений, здесь, в 61-й, можно было дышать
и говорить свободно. Наконец, вестовой Олега в любое время дня и ночи, в
шторм и штиль, при стоянке в базе и на переходе Севастополь -- Пицунда мог
(с согласия Манцева) просунуть в дверь каюты бутылочку сухого непахучего
вина.

Решающее слово принадлежало 61-й -- и Векшин, командир 1-й башни,
северным говорком своим начал допрашивать портного: действительно ли это
драп? Не кастор ли перекрашенный? Чем вообще отличается драп от сукна?
Подкладка саржевая или какая другая? На шинель Олегова размера должно, как
известно, пойти два метра семьдесят шесть сантиметров, в отрезе же ровно
три, куда делся остаток?

Портной отвечал охотно, с пространными пояснениями. Он отыгрывался. Он
обшивал верхушку штаба флота, а с верхушкой не покалякаешь.

-- Это драп высшей категории, прореженный диагональным рубчиком, --
говорил портной Степе. -- Трехметровый отрез попал, вероятно, в
севастопольскую комиссионку от моряков китобойной флотилии "Слава",
чистейшая шерсть, уверяю вас, и носиться шинель будет на славу, --
каламбурил портной, подмигивая Болдыреву, в котором распознал привередливого
заказчика. -- Подкладка -- саржевая, пуговицы приделаны на кольцах, чтоб при
чистке их не марался благородный материал. Что же касается остатка, то вот
он, пожалуйста. режьте на куски, используйте как бархотку...

Убедившись, что безалаберный Олег на этот раз не прогадал, Степа вывел:
-- Хорошая вещь.

Старший лейтенант Борис Гущин, командир 7-й батареи, молчал. Насмешливо
и остро смотрел он на разрумяненного Олега. Он молчал. Он осуждал друга
неизвестно за что. Он. возможно, оставлял за собой право высказаться позже,
в каюте.

-- Погоны не те... -- задумчиво промолвил Ваня Вербицкий, командир 4-й
башни, старший лейтенант. примерный офицер, сущее наказание для прибывающих
на линкор лейтенантов: старпом тыкал их носом в 4-ю башню -- вот так надо
служить, вот так!.. -- Сюда бы беспросветные, -- продолжал мечтательно
Вербицкий, -- сплошь золотые и со звездами вдоль, а не поперек...

-- Есть у меня такие!.. -- радостно отозвался портной и полез в
тумбочку. -- Есть! -- Показал он погоны вице-адмирала, настоящие погоны, не
опереточные, а уставные, те самые, к которым молодые офицеры никогда не
присматривались, хотя некоторые и знали, что они из особого жаккардового
галуна без просветов, с вышитыми золотыми звездами, оттененными черным
шелком.

В каютах, если покопаться, всегда нашлась бы пара погон младшего
офицерского состава, с одиноким просветом по золотому полю. Но на эти,
беспросветные. все уставились как на чудо, пораженные тем, что они лежат так
просто, среди пуговиц, крючков и прочей портновской мелочи. Адмиральский чин
предстал вдруг оголенно, абстрактно, в отрыве от сигналов, созывавших
команду на большой сбор, от громовых приказов, от нескончаемых боевых
тревог, от аттестаций, характеристик и необозримо долгих лет службы.

Первым опомнился Олег.

-- А что? ("А че?") ...Пойдут и адмиральские, -- беспечно сказал он. --
Дай-ка примерить...

-- Не надо, -- остановил портного капитан-лейтенант Болдырев. И
объяснил: -- Морда не та.

Физиономия Олега и в самом деле выражала откровенное, злостное
лейтенантство. Знали, конечно, что человеку уже двадцать два года, что он
командует тридцатью с чем-то матросами, что управляет огнем четырех
120-миллиметровых орудий 2-го артиллерийского дивизиона БЧ-2. Но чтоб он мог
командовать чем-то большим -- в это не верилось. При Олеге батарея в прошлом
году отстреляла (и хорошо отстреляла) ночную стрельбу, этой зимой успешно
провела подготовительные стрельбы, но прославился командир 5-й батареи не
попаданиями в щит, а чечеткой на концерте самодеятельности да умением
говорить вдруг голосами всесильных своих начальников... Беспорядочное
какое-то лицо, не способное застывать в тяжкой думе, не умеющее выражать
беспрекословную решимость, ту самую, что звучала в отшлифованных командах
управляющего огнем.

Замешательство, вызванное адмиральскими погонами, длилось недолго. Все
наперебой хвалили шинель, у всех развязались языки. Каждый солдат должен
носить в ранце маршальский жезл, напомнил кто-то. Но что произойдет, если
солдаты начнут похваляться жезлами? Не подорвут ли жезлы, которыми втуне
помахивают на привале солдатушки, боеспособность Вооруженных Сил? А ведь
шинель из адмиральского драпа, вызывающе носимая лейтенантом, не тот ли
маршальский жезл?

Кому-то вспомнился Лермонтов, визит Грушницкого, произведенного в
офицеры, к Печорину, а кто-то, перепрыгнув через Лермонтова и Гоголя,
заявил, что "все мы вышли из манцевской шинели".

И так далее... Словоблудие морских офицеров не развлечение, не
пустейшее времяпрепровождение, а острая жизненная необходимость. Игра
словами затачивает язык. На кораблях флота -- и только на кораблях, нигде
более в Вооруженных Силах -- быт старших и младших офицеров, командиров и
подчиненных, близко соседствует с их службой, и обеденный стол, где
встречаются они, не разрешает "фитилять" в паузах между борщом и бифштексом,
но колкость и ответный выпад позволительны и допущены традицией.

Старую шинель, укатанную в сверток, взял Степа Векшин. Ноша освобождала
его от древнего обычая обмывания. К весне 1953 года на Черноморском флоте
утвердились специальные термины для обозначения

глубоко мотивированных застолий. Олегова шинель влекла "большой газ",
предваряемый "легкой газулечкой". С нее-то, с "газулечки" в "Старом Крыме",
и смылся передовой офицер Вербицкий, благоразумно вспомнил, что вечером ему
заступать на вахту, заодно и увел с собою всех благоразумных. Откололся и
Болдырев, не желая, видимо, стеснять лейтенантов.

Олегу Манцеву шинель понравилась внезапно и бесповоротно, и ему не
терпелось показаться в ней на людях, на военно-морских людях, и друзей он