5
восток вместе с толпами обезумевших людей, отделился ночью от бесконечно
бурлящего потока и спрятался в лесу, чтоб в одиночестве решить для себя:
куда? То есть надо ли бежать на восток, где свои, от которых, однако, жди
либо расстрела, либо лагеря, - или оставаться у немцев, что не менее опасно,
если те покопаются в его прошлом.
слободу, названную так матерно, что даже в лихие времена словечко это нельзя
было без дрожи пера положить на бумагу. Мормосовых слобода уважала: все
мужики - малопьющие и работящие, добытые трудом рублики прикладывали к
ремеслу, потому и дедам издали кланялись в пояс. От налоговых тягот и
мздоимства властей сыновья и внуки дедов ударились в бега, второпях поделив
нажитое. Самому молодому Петру достались крохи, что его не огорчило, потому
что знал: не пропадет нигде, никогда, и при всякой власти, даже советской,
будут цениться его на все - от шитья до починки часов - способные руки.
Подался в Москву, там ему уже через полгода кое-кто подобострастно улыбался.
Быстро вознесся, уважаемым человеком стал, особо приглянулся одному
начальнику, которому сшил костюм, глядя на который другие начальники
насупливали брови: "У кого?.. Подкинь адресочек". Начальник в ответ
посмеивался и с адресочком не расставался. Трудился он в каком-то наркомате,
получил назначение в Берлин и забрал Мормосова с собой. Незаменимый работник
- так считали в торгпредстве на Лиценбургерштрассе: Петр Иванович мог и
побелку в комнате для посетителей сделать, и в гараже порядок навести,
оказался к тому же хватким на язык, трещал по-немецки, как берлинец. Сошелся
с таким же немецким умельцем и зачастил к нему в гости. Начальники
уразумели, какого мастера ухватили по дешевке, и начали эксплуатировать его,
приобщать понемногу к неторговому делу, поскольку сами давно засветились. То
отправляли его покрутиться возле указанного дома или будто по ошибке
заглянуть к кому-то да определить, засада там или хозяева живы-здоровы. Мог
Петр Иванович сойти при случае за обитателя рабочего квартала Кепеник, а при
особой нужде выручал начальников, появляясь в Грюневальде одетым под буржуя.
А то проще: с желтой или красной сумкой стоял на перроне пригородной
станции. Начальники души в нем не чаяли, потому что сами попадались на
мелочах. В столице Германии частенько исполняли гимн - в кафе, на площадях,
около кинотеатров, и немцы послушно вытягивали вперед руку, стояли с
обнаженными головами, чего не могли позволить себе торгпредовские недотепы,
боясь обвинений в симпатиях к фашизму. На чем и попадались, полицейские к
ним присматривались, тащили в участок. А Петр Иванович и руку вздергивал, и
в жертвенную кружку монету бросал, и вообще так свыкся с Берлином, что не
удивлялся уже, когда к нему обращались приезжие: а как, скажите пожалуйста,
добраться до Шарлоттенбурга?
никого - по-пензенски - не обманывал, и не по его вине начальник и
сотрудники скандально ошиблись однажды, Петр Иванович три месяца сидел во
внутренней тюрьме на Лубянке, пока к власти вновь не прорвался оправданный
начальник, вознесясь к еще более крупной должности. Петр Иванович, тюрьмой
напуганный, шоферил в Москве (подписка о невыезде) да втихую подрабатывал
чем придется и где повезет. Осенью 39-го сбросил надоевшую спецовку, поехал
к тетке в Сталинград. Хорошо одетый (в Берлине пристрастился к уважающей
тело одежде, к еде от хороших поваров) пошел в вагон-ресторан и увидел
бывшего начальника: два ромба в петлицах, а не три, как раньше, шпалы.
Начальник пусто глянул на него: то ли не узнал, то ли узнавать не желал. Как
назло, свободное место за соседним столиком, и сидели - спина к спине,
затылок к затылку. После расплаты с официантом начальник встал, сдавил плечо
Мормосова острыми пальцами и спросил:
Красноуральск, Енисейск, Чарджуй...
арестован, век не видать ему свободы ни в Москве, ни в областных центрах, и
мыкаться ему отныне по захолустьям. Ночью появившись у тетки, он на рассвете
уехал в Бердянск, затем в Курган, а уже в Херсоне узнал, что его ищут, что
подписано уже: арестовать гр-на Мормосова П.И. За что - не надо спрашивать:
начальник, от трех шпал поднявшийся к ромбам, давно небось в могиле, потому
что газеты называли его врагом народа.
кого больше бояться - своих или немцев. До зимы прятался в лесах, смотрел,
слушал, запоминал рассказы бывалых людей, одну за другой обтачивал разные
легенды и сделал вывод: о пензенстве своем - забыть! И не только забыть, но
и назваться по-другому, взять фамилию, которой нет ни в одном списке, хоть
все архивы Белоруссии перевороши. И надумал: русский, плотник из деревни
Базино Бутурлиновского района Горьковской области, мобилизован в 1942-м,
окруженец, а фамилия - Пошибайло Герасим Петрович, нет, не из раскулаченных
(нельзя чересчур усложнять легенду), просто беспартийный, а годы можно
прибавить, за время скитаний по лесам оброс и ослабел. Был пойман немцами,
брошен в лагерь. Бежал - и вновь за колючей проволокой. Опять побег.
Прижился к вдовушке, но выдала другая обездоленная. Брошенный на медленное
умирание, лежа под открытым небом, омываемый дождями, иссушаемый солнцем и
ветрами, тощая с каждым днем, Мормосов не хотел верить в собственную смерть.
Зимой умирало за день человек пятнадцать-двадцать, трупы свозились в яму и
закапывались - ни холмика, ни креста, ни звезды. По весне трупов стало
меньше: война затягивалась, германцы нуждались в рабочей силе, кому-то надо
было расчищать завалы на дорогах, обжигать глину на кирпичных заводах,
пахать и сеять, крутить баранки военных грузовиков, истреблять русских
русскими же руками. Доносчики поощрялись, а развелось их видимо-невидимо. В
лагере - с ведома немцев - самоуправление, какие-то подпольные ячейки
держали осведомителей во всех бараках. Работала своя, только для пленных,
медико-санитарная часть, кое-какие лекарства получавшая от немцев, наряду с
назначенными старшими по баракам - выборные, харчей прибавили, но смерть
подступала, смерть всегда была рядом, на нарах: серая кожа доходяг,
омерзительный смрад уже гниющего и обездвиженного тела за сутки до того, как
оно станет трупом. Петр Иванович сильно ослабел - но не настолько, чтоб
уступать свою пайку тем, кого называл шакалами. По лагерю же бродили совсем
озверевшие людишки, всех живых они считали уже мертвыми, - сытые мародеры,
вырывавшие из чужого рта кусок хлеба, не раз караемые и немцами и своими; их
пристреливали или придушивали, да их и тянуло к чему-то самоубийственному;
Мормосов издали научился определять этих убийц - по косящему взору хищника,
готового в любой момент наброситься на зазевавшуюся жертву, по притворной
ленивости движений. Мормосова они пока не задевали, но близился час, когда
шакалы объединятся в стаю, и надо было бежать из лагеря, бежать. Тело его,
опережая куцые возможности побега, готовилось к нему загодя, тело
предчувствовало испытания на воле. Зубы вдруг укрепились в цинготных деснах,
уже не шатались, на тонюсеньких ногах ногти превратились в когти, уже
постанывали мышцы спины и предплечий, подсказывая, как незаметно тренировать
их, пробуждая от спячки, и будущее рисовалось так - лес, воля, Польша, там в
ходу кеннкарты, официальный немецкий вид на жительство, и при утере
кеннкарта восстанавливается просто: два свидетеля подтверждают, что пан
такой-то знаком им с детства, и найти таких свидетелей он сможет. Не беда,
что не знает языка: научится! Или стакнется с поляками, которые выручат.
Мухи не обидит - говорили о нем берлинские начальники, несколько ошибаясь.
Правильно, не обидит, но еще точнее - сговорится с кем угодно, даже с мухой,
человека тем более и пальцем не тронет. А от кеннкарты до фолькслиста - один
шаг, свидетели, опять же, найдутся, и документы, будь здоров, отыщутся!
Дорога в Германию обеспечена, а там он сориентируется, там сводки
Совинформбюро и берлинское радио подскажут, в какую щель залезть и на какое
время. Берлинский портной поможет, не может не помочь: с дочерью его
Мормосов быстро сблизился, о чем, разумеется, торгпредству не доложил...
впервые увидев его, расплакалась от счастья, что наконец-то пришел мужчина,
о котором давно мечтала. У дочки в ногах путался гансик, начавший ходить
карапуз, плод неудавшегося брака, и гансика этого портной обычно уносил в
парк, чтоб ничто не мешало Мормосову и Луизе любить друг друга. Звали же
гансика Францем, и карапуз лез на руки Мормосову, так привязался к нему.
что убежать из лагеря - невозможно, и, знать, придется подыхать, на утренней
перекличке не прозвучит фамилия Пошибайло, человека, которого не было
вообще.
шакалов, на хищника, который от злости, что не вцепился в чужой загривок,
сам себе глотку перегрызет.
комендатуре за длинным столом, уже отобранные для вербовки заключенные
толпились у крыльца. За три месяца лагеря Мормосов, скрывавший, конечно,
знание немецкого языка, по обрывкам фраз и повадкам охранников уяснил, какой
немец опасен, а какой безвреден, и с одного взгляда на чужих, не местных
немцев учуял беду, противным трепыханием всего тела и внезапно ослабевшими
ногами уразумел: майор, сидящий в дальнем углу, - человек из породы шакалов
и уж точно не немец, и шакал этот поопаснее всех... Переводчик (в штатском)
начал расспрос, Мормосов с намеренными отступлениями и запинками изложил
вроде бы отработанную до корявого правдоподобия легенду, но его прервали,
стали уточнять, на что пригоден, сверяя ответы с учетной карточкой.
портной. Это верно?..
покопался в портфеле, протянул Мормосову бечевку и развернулся к нему
спиной.
Курылев Олег
Контровский Владимир
Прозоров Александр
Белов Вольф
Шилова Юлия
Мацумото Сэйте