задержкою на талии. Операция эта была многоцелевой: и
утверждение мужского права, и распознавание возможных преград
на пути к дальнейшему, и стимулирование в женщине позитивных
эмоций. Но, рассуждал Андрей Николаевич, то же "поглаживание"
западные социологи рассматривали более широко -- как
непременный фактор взаимопонимания, как обмен информацией.
Вылизывание сукой новорожденных щенков было продолжением их
внутриутробной жизни, когда околоплодная жидкость омывала
эмбрионы, а если уж смотреть в истоки эволюции, то икринка в
водоеме испытывала ту же радость, что и нормальная женщина,
когда ее обнимает, пошлепывая и потискивая, нравящийся ей
мужчина, и такие бессознательные женские приемы, как
одергивание юбки или касание волосяного покрова головы,
намекают мужчинам на желательность поглаживания. А сама женская
одежда? А...
Николаевич спросил, что от него требуется. Ответ был диким по
содержанию. Научный руководитель работы усомнился в
объективности экспериментаторши, поскольку нейтральность
наблюдений искажалась в любом случае -- участвовала ли Галина
Леонидовна в акте соития или притворялась, как это она умела
(проговорилась же она однажды, что может отдаваться как Грета
Гарбо, Екатерина Вторая и Александра Коллонтай).
Леонидовна. -- Сейчас все математизируется.
кухню, кое-что второпях сжевав, развернув машинку, Андрей
Николаевич стал переносить мысли на бумагу; нашлась и формула,
придавшая исследованию современность и убедительность. Дата,
подпись.
глубочайшей задумчивости, дав мыслям волю. Секс и власть,
рассуждал он, неразделимы. Вполне возможно, что идея власти
родилась в праве мужчины на женщину, обладание ею означало
одновременно и властвование. Учитывать надо и то, что жажда
власти подкреплялась специфическим удовольствием. И социум
возник на стыке секса и власти. Даже в стае бабуинов вожак
аргументирует свои права на лидерство демонстрацией полового
органа. Кстати, не аргументация ли подобного рода привела к
идее дубины в первобытном племени? Интересная получилась бы
работа -- под условным названием "Роль фаллоса в технической
эволюции человечества"...
каморка потешалась над ним, и Андрей Николаевич самолюбиво
нахмурился, встал и закрыл дверь, но остановить поток мыслей
уже не мог и развил идею о фаллосе почти завершенной теорией,
где квазисексуальными отношениями подменялись все
социально-экономические связи общества.
большее возбуждение приходил, а когда глянул на творение Галины
Леонидовны и собственное предисловие к нему, то почувствовал
нарастающую ненависть к копошащейся на кухне женщине, которая
воплощала в себе всю сущность власти. Лжива, коварна, в связях
неразборчива, любит подсматривать в замочную скважину, чтоб
находить в человеке уязвимые места, ни во что не ценит мужчин и
-- точно так же, как власть, -- глумится над гражданами. И
бесплодна -- как власть. Та давно уже умножает так называемую
общенародную собственность искусственным партеногенезом, потому
что оплодотворять не умеет, и вот откуда десятки тысяч строек,
так и остающихся незавершенными, недоделанными.
что Андрей Николаевич возжелал ее, мстительно представив себе
ненавистную тварь в, так сказать, непарламентской позе --
бегуньей на старте.
поскольку Галина Леонидовна исчезла, а уж ее-то стоило
поблагодарить: в Андрее Николаевиче закопошилась смелая до
безумия идея -- как изменить общественный строй в СССР.
в правильности их. Подверг критике предыдущую попытку -- там, в
совхозе. Такого провала, как тогда в котельной, не будет! И
пожаров не надо. И взрывов. Свержение власти произойдет тихо и
незаметно. И начинать надо завтра же. Благо деньги появились:
Галина Костандик позабыла на кухонном столе пачку купюр.
приехал, способно было охладить пыл Шарлотты Корде, превратить
Якобинский клуб в общество цветоводов, и если бы речь отца
прозвучала многими годами раньше на марксистском сборище в
Минске, то социал-демократы не раздухарились бы на создание
партии, а веселой гурьбой завалились в шинок, напрочь забыв о
классовой борьбе и гегемонистских устремлениях.
звонка из Гороховея, с неизменными домашними гостинцами, и,
глянув на него, Андрей Николаевич стал суматошно вспоминать, не
было ли в последних письмах родителей упоминания о болезни.
Скверно выглядел отец, очень скверно! Как всегда прямой,
жесткий, сильный, но глаза, когда вошел в комнату, сразу нашли
стул и диван, чтобы знать, куда лечь или сесть, и голос был
тягучим, незнакомым, речь спотыкалась. Два года назад Андрей
Николаевич приезжал в Гороховей, и ни сединки в волосах тогда
не заметил он у отца, ни этого блуждающего взора. Сейчас он
обходил квартиру, где не раз бывал, спрашивал, намерен ли
Андрей жениться, чем занята Галина Костандик, но о том, что
привело его в Москву, -- ни слова. Андрей отвечал невпопад, он
как бы стыдился того, что молод еще и крепок. Сказал, что
жениться не собирается, все недосуг, да и на ком жениться-то?
Отец соглашался, кивал, продолжая думать о чем-то своем. Пальцы
его теребили что-то в воздухе, что-то искали, глаза замирали на
какой-нибудь точке и больше уже ничего не видели.
был поражен. Ничего нового для себя он не услышал, удивительным
было то, что отца мучили мысли, от которых страдал когда-то он
сам. Более того, и мать, в те же мысли, как в болезнь, впавшая,
иссыхала, сознательно морила себя голодом, учительствовать
бросила, за пенсией не ходила, и отец за нее расписывался в
почтальонских ведомостях.
самой грубой лжи, но тем не менее учитывает только
документально подтвержденные цифры, то есть в основе своей --
научна. Отец, будучи главой исполнительной власти в городе,
получил в свои руки архивы, исследовал их и подвел итоги
педагогической деятельности. Тридцать с чем-то лет родители
выдавали школярам свидетельства, аттестаты и напутственные
шлепки с призывами сеять разумное, доброе, вечное, треть века
отец и мать пропускали через себя стадо, меченное пятибалльными
отметками, кормленное по рецептам Ушинского и Макаренко, и на
склоне лет пришли к выводу о полной несостоятельности всех
своих методологий. Сидевшая за партой трусливая овечка
становилась почему-то летчиком-испытателем, а пылкие заводилы
школьных диспутов, грозившие переделать мир, оказывались
запойными бухгалтерами. Кроме того, в каждом школьном выпуске
находился будущий преступник, и невозможно было проложить
какую-либо связь между разбитым на переменке стеклом и
убийством. Непредсказуемость отдельных судеб статистика не
отражала, зато она выявила поразительную в своем постоянстве
цифру -- отношение, условно говоря, "плохих" выпускников к
"хорошим". Шестьдесят лет существовала, по архивным данным,
гороховейская средняя школа No 1, единственная в городе, и одна
и та же пропорция -- отношение "хорошего" к "плохому" в
некоторой педагогической системе измерения -- сохранялась из
года в год, повторялась от выпуска к выпуску, а это означало,
что если бы директором школы был не отец и если бы русскую
литературу преподавала не мать, то ровным счетом ничего не
изменилось бы. Жизнь прожита впустую! Они ничего не дали людям
от себя, потому что какие-то великие и слепые силы, властвующие
над школой и учителями, сводили в никчемность, в бессмыслицу
все благие порывы заслуженных педагогов. Впрочем, жизни вообще
не было. Школьный архив был частью большого, общегородского и
районного скопища документов, и пожелтевшие бумаги показали:
соотношение между "хорошим" и "плохим" сохранялось и среди тех,
кто не был охвачен обязательным средним образованием. Иными
словами, что есть школа, что нет ее -- беды или радости
никакой, в самом человеческом обществе заложена необходимость
"плохого" и "хорошего" в некоторой более или менее постоянной
пропорции, и бессильны все человеческие институты, добро
никогда не восторжествует, и лишние они люди -- Николай
Александрович Сургеев и Наталья Дмитриевна Сургеева.
слезящимися глазами. Доказать ему, математику, что так было и
Лукьяненко Сергей
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Майер Стефани
Рыбаков Вячеслав
Кервуд Оливер Дж.