в этом городе от него сбежавший, тоже ждет его, ищет, остался ему верен и
тоже хочет соединиться с ним, сесть рядом в кафе, подойти на улице,
позвонить, и уж, во всяком случае, он рядом, кружит где-то поблизости,
оберегает его и готов с повинной головой явиться к нему, что радовало
Кустова, хоть он не очень-то стремился увидеть Мартина, потому что имел на
него зуб... Оттого и обманывал: выжидательно простаивал несколько минут,
будто бы ждал у входа в маркет, в бар, а затем уходил вдруг, презрительно
сплюнув. Или, перебросившись словечками по пустякам со случайным встречным,
понимающе кивал, как бы давая наблюдавшему за ним Мартину знак: да, я понял,
я жду тебя в месте, которое ты мне сейчас указал. На этом месте он и
останавливался, чтобы вдруг уйти, расхохотавшись, как бы говоря: да нужен ты
мне, ну, чего прилип?! Не было уже сомнений: та сцена в парке у ограды,
когда Кустов картинно демонстрировал себя толпе, еще и мел выпрашивая, чтоб
начертить им абрис наглой пухлой женской задницы, - этот спектакль затеян
был для Мартина, был каким-то эпизодом их распрей, их размолвкой, Мартин
изменял ему, в нужный момент его не оказывалось рядом; Кустова и сейчас
тянуло припасть к ушам какого-нибудь верного и понимающего прохожего,
поведать ему о горюшке своем... (Бузгалину вспомнилась некогда прочитанная
фраза: "Охо-хо-хохонюшки, тяжко жить Афонюшке на чужой сторонушке без
любимой матушки!..")
ресторанчики; они, наверное, нравились и Мартину; он (или уже - Мартин?)
садился за столик и поворачивал голову, бросал вопрошающий взгляд на дверь;
из-под набрякших век оглядывал он мужскую толпу; что-то быстро прожевывал.
Он вынюхивал и высматривал, он стал собакой, потерявшей хозяина; уши его
временами вставали торчком, прислушиваясь; хорошо - по-собачьи - зная нравы
и привычки своего хозяина, заглядывал он туда, где обычно посиживал
повелитель, и свободный столик выбирался для того, кто сейчас войдет и сядет
рядом, избавив его от мучений. И на дверь бросались его взгляды: ну где же
ты, где? Будто привязанный к столбику, стоял он перед входом в магазины, с
затаенным ожиданием вглядывался в людей с покупками; доезжал до аэропорта,
занимал удобное место на смотровой площадке, бинокль его шарил по
пассажирам; местные авиалинии скрещивались в этом городке, ни одного
самолета до Далласа, Чикаго или Нью-Йорка - видимо, хозяин отлучился
ненадолго и был где-то неподалеку. Истинным наслаждением был дождь, внезапно
упавший на город: Кустов неподвижно стоял под ним, промокая до нитки. При
многочасовых блужданиях по городу он вдруг приваливался к стене дома, ища в
ней опору и утверждаясь на нетвердой для ног земле; опорой могли быть и
люди, и они влекли его; изредка приставая с разными вопросами к прохожим, он
внезапно отчуждался от них, чтоб с еще большим вниманием всматриваться в
окруженную, окутанную разговорами толпу, которая и манила и отпугивала.
Курил он часто, решительно и брезгливо отшвыривая налипавшие к губам
сигареты. Улыбка язвительного превосходства над сбежавшим хозяином не
сходила с его лица, он будто знал, что роли переменятся и хозяин станет
искать собаку, ту, которую бросил на издыхание, на чужих людей; хозяин будет
крутиться вокруг него в ожидании какого-то решительного призыва или жеста,
следить за ним и за недругами, и в предвидении слежки собака давала
возможность хозяину предупредить, пресечь, самому выследить увязавшегося за
ними обоими шпика. Заходя в бар, Кустов временами пускался на рискованные
приемы страховки. Минут пять потолкавшись, сев, уже взяв виски, он
стремительно поднимался и выходил на улицу, чтобы шпику ничего не
оставалось, как выскакивать из бара, идти следом за ним, тем самым выдавая
себя.
тот увидел в глазах его молнии полыхавшей над мозгом майора грозы,
содрогание джунглей от далекого топа обезумевших слонов; мимо Бузгалина
будто пронеслись к спасительной воде табуны антилоп, и бок о бок с ними
мчались львы и тигры, волки и зайцы; растоптанные лапами тяжелогрузных
хищников, корчились недораздавленные зверюшки, гады, пауки - и Бузгалин в
страхе отшатнулся, уже начиная понимать, какое злодейство учинила Мария
Гавриловна Кустова и как помог ей Роберт М. Одулович.
своих догадок - взял ключ от номера, где проживал тот, кто утром вышел из
пансионата для гостей колледжа. Кустов поднялся на этаж, чтоб встретиться с
самим собою, увидеть самого себя же, Мартина то есть, для которого и снят
был номер. Не застал его, конечно, и вышел все в той же задумчивой
обеспокоенности - на двенадцатом часу наблюдения за ним. Порциями виски
Кустов как бы окатывал неутихающее пламя и все удалялся, уходил от центра к
окраине, он подолгу останавливался у проституток, ведя бесплодные
переговоры, спрашивая их о чем-то, получая отказы, и все же - не давал
повода полиции присматриваться к себе, а темнота скрывала грязь тела, хотя
проститутки вонь унюхивали и громко порицали возможного клиента. Постепенно
сворачивая во все более извилистые и темные улочки, ища человека, приметы
которого сообщал проституткам, он добрался до кварталов, куда побаивались
заходить белые: это была та Америка, от которой надо было держаться
подальше, которую всегда избегал и Бузгалин; Кустов оглядывал людей внутри
магазинчиков и удалялся, руководствуясь какими-то приметами ему самому не
известного места, и наконец нашел то, что ему надо было: почти пустая
бильярдная, несколько сопереживателей у зеленого стола, бармен, четыре
столика в углу, с которых официантка уже убрала тарелки, стаканы и кружки.
Он зарядил музыкальный автомат мелодией и сел. Вытянул перед собой руки и
глянул на них так, словно они исполнили какую-то чрезвычайной сложности
трудную и никем не оцененную работу. Наслаждался музыкой, заглушавшей рев,
исторгаемый всем нутром его.
потолку взлетела ссора: кто-то кому-то недоплатил, а бармен ссылался на то,
что ничего не видел и не слышал. Вышел - и забыл, где он. Потом уловил
что-то приятное, знакомое, узнаваемое, - раскинул руки, задрал голову,
смотрел в небо. Такси высветило себя в ниспавшей с неба ночи, Кустов
остановил его, держал рядом, отвел десять минут на переговоры с толстенькой
и черноволосой проституткой, пока та не прогнала его. Он посмеялся вместе с
ее подругами и так, с улыбкой, полез в такси, чтоб выйти у пансионата, взять
в холле газету, и вошедший следом Бузгалин наблюдал, как с идиотски
искательной и раболепной улыбкой Кустов названивает в отель и спрашивает,
есть ли кто-нибудь в номере семнадцатом, - наводит справки сам о себе! Злые,
затекшие от бессонницы и алкоголя глаза его оглядели Бузгалина с едкой
брезгливостью, протянутое ему письмо принял важно, как верительные грамоты.
Кивнул, показал спину, пошел к себе, повел плечом, разрешая визитеру идти
следом. Походка, взгляды - все было театрально, картинно, вычурно и даже
помпезно. Жестом Цезаря, посылающего в бой легионы, указано было на стул.
Сам, глубоко затягиваясь дымом, сидел в кресле, двумя пальцами, средним и
указательным, держа письмо, прочитанное мгновенно; кролики в его мозгу
вгрызались в тигров, бегемоты прыгали с ветки на ветку, летящих крокодилов
он отличал от плывущих брассом слонов, но способам передвижений не
удивлялся; послание от Жозефины было сочинено и собственноручно написано
Бузгалиным два часа назад, причем на бланке отеля, дата поставлена текущей,
сегодняшней, но письмо это майор признал подлинным; заодно приглядывался он
к тому, кого супруга называла дядею, будто пробуя имя и самого носителя
имени на зуб, чего не скрывал, с детской дотошностью выпытывая кое-какие
подробности того, что излагала Жозефина, но все подозрения заглушались
молотобойными ударами текста: будущая мать уверяла отца еще не родившегося
ребенка о желательности присутствия его при родах и вскользь упоминала о
волнующем моменте, когда наконец-то свершился долгожданный акт зачатия;
писалось и о том, что судьбу свою она, Жозефина, вручает не только мужу, но
также известному ему дяде, который найдет его, который и передаст это
письмо, и дядя этот осведомлен об узах, которые не слабее супружеских, а
даже покрепче оных связывают их, то есть его, ее и ребенка, и в троицу эту
следует ввести и дядю, который не только посвящен в дело святого служения
Высшей Справедливости, но и сам некоторое время был с ними на этом славном
пути, на поприще служения...
презрительная и всезнающая улыбка превосходства не сходила с губ Кустова.
Чиркнула зажигалка, поднеслась к письму, вялое пламя уничтожало документ,
принимаемый Кустовым за шифровку: сердцевиной неразгрызаемого орешка таился
в безумце человек, большую часть своих лет проживший конспиративно. Горевшая
бумага добралась до пальцев, и Кустов наслаждался болью, удостоверявшей его
существование. К этому способу идентификации себя он уже прибегал, видимо,
не раз, потому что кончики пальцев подчернились ожогами. Содержимое в части,
касавшейся беременности, было поначалу сочтено мало убедительным, по лицу
Кустова блуждала улыбка ребенка, хорошо знающего, какие врунишки эти
взрослые. Сроки, однако, совпадали, не мог не помниться тот яростный, едва
не перешедший в драку спор, неожиданно для них обоих, сцепившихся в обоюдных
обвинениях, завершившийся исступленным обладанием друг другом. Такое могло
стать моментом зачатия - это признано было наконец Кустовым... Но
бдительности он не терял: рука цапнула недотлевший кусок письма, глаза
выхватили намек о работе дяди на благо Высшей Справедливости.
страны?
полыхающих джунглей, искал того, кто выведет его за огонь, на душистые травы
широкой и чистой степи. Собеседник был нужен ему, человек чуткий и
понятливый, верный, опаленный тем же огнем и страдающий теми же недугами, не
чужой, как Одулович. Поднеслись к глазам обожженные и минуту назад державшие
письмо пальцы, отдернулись. Кресло резко развернулось, кто-то чужой
почудился сзади. Губы вышептали имя супруги, протянутая рука застыла, пробуя
что-то невидимое на ощупь, и голос Кустова завибрировал, хуля Жозефину в
горячечном словоблудии, слова вылетали скорострельными залпами, майамский
период знакомства с нею удостоился, впрочем, скупой похвалы, а затем
посыпались обвинения, скоро перешедшие в оскорбительные недомолвки о
некоторых физиологических странностях супруги, дурость которой в полной мере
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Андреев Николай
Никитин Юрий
Мережковский Дмитрий