Чтение 57–й страницы книги ~С ярмарки (с предисловиями автора и критиков)~

перед ним лежала русская история в переводе Манделькерна на древнеев-
рейский, то он принялся читать, переводя Доде историю Петра Великого на
еврейский язык. Читая, Лоев велел эконому присесть. Но Додя не посмел.
Тогда старик повторил приказание, и он вынужден был сесть. Присел Додя у
самой двери под старыми стенными часами. Так как голова его не привыкла
к такого рода лекциям, да к тому же он еще и сидел, то немудрено, что
глаза его стали слипаться, он понемногу задремал и, наконец, уснул под
чтение старика сладким сном. Теперь оставим Додю, пусть спит в свое удо-
вольствие, и скажем несколько слов о деревенских стенных часах.

Это были старые искалеченные часы, давно отслужившие свой век, кото-
рым впору было покоиться на чердаке среди всякого ненужного хлама. Но
старый Лоев питал особое пристрастие к старым вещам, например, к древне-
му стертому зеркалу, которое показывало два лица вместо одного, к ветхо-
му полуразвалившемуся комоду, в котором выдвинуть ящик было не менее
трудно, чем рассечь Чермное море, и к прочей рухляди. Так, у него на
столе с незапамятных времен стояла старомодная чернильница-стеклянный
сапожок в черной деревянной мисочке с песком. Ни за какие блага нельзя
было склонить старика выбросить эту чернильницу н заменить ее новым при-
личным письменным прибором. Дело тут не в скупости. Старик вовсе не был
скупым. Наоборот, если уж он покупал что-нибудь, то самое лучшее и самое
дорогое. Ему только трудно было расстаться со старой вещью. То же проис-
ходило и с часами, которые, отслужив свой век, стали нуждаться в доба-
вочном грузе. Время от времени к гирям подвешивали все новый груз. Соби-
раясь бить, часы эти хрипели, задыхаясь, как страдающий астмой старец,
которому трудно откашляться. Зато если они уже били, то звонко, как цер-
ковный колокол: бом! бом! Бой этих часов слышен был во дворе.

Теперь вернемся к Доде. Додя спит, а старик читает историю о Петре
Великом и его жене. Вдруг часам вздумалось пробить десять. Спросонья До-
де померещилось, что на току пожар. Он порывисто вскочил и закричал:
"Воды!" Испуганный старик бросил книгу и уставился сквозь очки на Додю.
Этот взгляд, говорил потом Додя, он не забудет и на смертном одре.

Шолом любил Додю за его непосредственность и доброту. Он был убежден,
что этот простой души человек за всю свою жизнь ни разу не солгал. Его
верность и привязанность к хозяину и его семье не имели границ. А так
как учитель был у них как родной, то Додя считал и его членом семьи и
готов был за него в огонь и в воду. В глазах Доди всякий, кто имел отно-
шение к семье Лоева, являлся существом высшего порядка, во всяком случае
не таким, как все прочие люди. Семью Лоева он просто обожествлял. Это
распространялось и на учителя. В жаркие летние дни, в долгие зимние ве-
чера учитель и его ученица любили забираться к Доде с Додихой. Там, в
маленьком домике с низко нависшим потолком, до которого можно рукой дос-
тать, они чувствовали себя лучше, чем дома. Щавель и молодой чеснок ле-
том, горячий картофель в мундире с солеными огурчиками или с холодной
квашеной капустой зимой имели особую прелесть и казались в тысячу раз
вкуснее изысканных блюд, которые подавались дома. А дни, когда Песя, же-
на Доди, пекла коврижки или топила гусиное сало, были для молодых людей
настоящим праздником. Что может быть лучше горячей коврижки, только что
вынутой из печи, или свежих жирных шкварок, таявших во рту, как манна
небесная *, которую евреи вкушали в пустыне!

Чаще всего они приходили в гости к Доде и Додихе зимой, когда окутан-
ные снегом деревья походили на окоченевших мертвецов в саванах. В это
время деревня теряет свою летнюю привлекательность, свое очарование и
остается только забраться к Доде в его жарко натопленный домик и наслаж-
даться Песиными яствами. Вокруг мертвая тишина. Глубокий снег. Никто не
приходит. На душе легкая грусть. Тоскливо. Разве только велишь Андрею
запрячь лошадей в розвальни, тепло укутаешься, укроешься овчиной и ка-
тишь из одного фольварка в другой. Там для тебя ставят самовар, попьешь
чаю и едешь обратно.

Зима, впрочем, имеет и свои достоинства. Остается много времени для
чтения и письма. За те без малого три года, что наш герой провел в де-
ревне, он написал гораздо больше, чем впоследствии за десять лет, когда
стал уже Шолом-Алейхемом. Никогда ему так легко не писалось, как в то
время. А писал он целыми ночами длинные душераздирающие романы, крикли-
вые драмы, запутанные трагедии и комедии. Мысли лились у него, как из
бочки. Фантазия била фонтаном. Для чего все это пишется, он никогда себя
не спрашивал. Как только "вещь" была закончена, он читал ее своей учени-
це, и оба приходили в восторг, оба были уверены, что произведение вели-
колепно. Но ненадолго. Стоило учителю закончить новую "вещь", как уже
эта, последняя, становилась мастерским произведением, а первая тускнела
и блекла. Она находила свой конец в печке, и таким образом погибли в ог-
не не одна дюжина романов и не один десяток драм...

Что парню на роду написано быть писателем, в этом учитель и его уче-
ница ничуть не сомневались. Они постоянно говорили об этом, мечтали,
строили воздушные замки. Обсуждая планы разнообразных произведений, они
о своих личных планах и не задумывались. Об этом и разговора не было.
Юноше и девушке никогда и в голову не приходило признаться друг другу в
своих чувствах или задуматься над судьбой своего собственного романа.
Понятие "роман" было, видно, слишком шаблонно, слово "любовь" - слишком
банально для выражения тех чувств, которые возникли и расцвели между
этими двумя юными существами. Их взаимная привязанность была настолько
естественна, что казалась понятной сама собой. Не придет же в голову
брату объясниться в любви своей сестре! Боюсь, я буду недалек от истины,
если скажу, что посторонние люди гораздо больше знали и говорили о рома-
не молодых людей, чем они сами. Уж очень они были юны, наивны и счастли-
вы! На их небе не появлялось ни облачка. Никто им не мешал, и они оста-
вались беспечными. За три года знакомства они ни разу не подумали о воз-
можности разлуки. И все же настал день, когда им пришлось расстаться.
Пока не навсегда-ненадолго.

Это случилось, когда герой должен был явиться на призыв.

ПРИЗЫВ

Бесконечные толки о призыве. -Герой прощается с ученицей и везет из
Софиевки письмо к предводителю. - Мечты в пути. - Письмо оказывает свое
действие. -До его номера не дошло. - История с сыном-калекой. - Учитель
возвращается в деревню, но мечты его все же не сбываются

Можно с уверенностью сказать, что в течение упомянутых трех лет не
было дня, когда в доме не склонялось слово "призыв". Для старого Лоева
мысль о призыве была своего рода болезнью, манией, которая не давала ему
покоя ни днем, ни ночью. Призыв уже обошелся ему в целое состояние. Ка-
ким образом? Сын его Иошуа должен был явиться на призыв; тогда отец пер-
вым делом отправился в Черниговскую губернию, проканителился там немало
и, измучившись вконец, купил "квитанцию". Это была одна из считанных
"зачетных квитанций", которые освобождали от призыва, то есть тот, кто
представлял такую квитанцию, мог считать себя свободным от военной служ-
бы и зачислялся в ополчение. Стоимость этой квитанции представляла целое
состояние. Для родного ребенка старому Лоеву ничего не было жаль.

Когда с квитанцией было покончено, началась новая история. Разрази-
лась русско-турецкая война, и поговаривали, что очередь дойдет и до
ополченцев. Следует, стало быть, своевременно обеспечить сына "белым би-
летом". Ополченцу пришлось явиться в присутствие для освидетельствования
здоровья, чтобы определить, годен ли он в солдаты. Оказалось, конечно,
что в солдаты он не годится, и ему выдали "белый билет", то есть забра-
ковали, слава богу. Впрочем, его не только забраковали при призыве, его
пришлось после в спешном порядке отправить в теплые края-в Ниццу, Менто-
ну-лечиться, так как он был болен тяжелой сердечной болезнью, от кото-
рой, как мы увидим дальше, через несколько лет и умер. А пока в доме
творилось нечто невообразимое: ездили в Киев, заводили знакомства с исп-
равником, с предводителем дворянства, с врачами. Чиновники присутствия
без зазрения совести брали "взаймы"; добрые приятели и советчики тоже не
упускали случая погреть руки. Деньги из Лоевых выкачивал всякий, кому не
лень. Одним словом, в доме только и толковали, что о призыве.

Когда пришло время призываться и герою этой биографии, старый Лоев
занервничал. Прежде всего он добился, чтобы учителя своевременно вычерк-
нули из списков в его родном городе Переяславе и приписали к Каневскому
присутствию, где у Лоева была "рука" и где он был в силах "что-нибудь"
сделать. Мне кажется, родной отец не мог бы так заботиться о сыне, как
старый Лоев заботился об учителе. Больше того, сам учитель так не боялся
призыва, как семья Лоева. Парню поездка в Канев и явка в присутствие
представлялась праздником. Он заказал себе пару больших сапог, солдатс-
кий башлык и был хоть сейчас готов на службу. Он был уверен, что выдви-
нется, отличится перед начальством и вскоре станет унтер-офицером или
фельдфебелем - выше этого ведь еврею ходу не дадут. Однако, когда дошло
до дела и нужно было отправиться в путь, учитель вдруг утратил весь свой
задор. К стыду своему, он должен признаться, что, когда пришло время
прощаться с семейством Лоевых, быть может навсегда, сердце его сжалось,
и, спрятавшись у себя в комнате, он зарылся лицом в подушку и заплакал
горькими слезами.

Он не один плакал в этом доме. Ученица в своей комнате плакала еще
горше. Глаза ее распухли от слез, и она в тот день не могла выйти к обе-
ду. Под предлогом сильной головной боли она оставалась весь день у себя
и никого не хотела видеть.

Печальным, очень печальным было прощание. В доме царил траур, а на
душе было пусто и темно. Когда Шолом уже сидел в фаэтоне и кучер Андрей
потянулся за кнутом, юный герой в последний раз посмотрел на окна и уви-
дел пару заплаканных глаз, которые говорили яснее всяких слов: "Счастли-
вого пути, милый, дорогой! Приезжай поскорее, потому что я без тебя жить
не могу..."