восьмого года, в восемь часов семнадцать минут утра по московскому времени
Научно-координационный центр ВКП(б) принял отставку правительства во главе с
Вячеславом Молотовым. Двадцать один год продолжалось беспримерное по
количеству жертв и усилий доказательство исторической, нравственной и
социальной несостоятельности так называемого научного коммунизма, отцы
которого, поставив с головы на ноги Гегеля, стали прямыми пособниками
субъективно-идеалистической философии...
эксперимента! Очистим просторы нашеl родины от марксистско-ленинской
нечисти! Цели ясны, задачи определены. За работу, господа! Прием обратно
партийных билетов будет проводиться организованно в местных
парторганизациях. Да здравствует свободное предпринимательство! Да
здравствуют инициатива и ответственность! Дружно восполним экспериментальный
пробел в истории раскрепощенным трудом! Слава Богу!
бесправия, оставались голыми и беззащитными перед мистификациями.
Деморализованные установками своей ложной религии, вмиг развеявшимися в дым,
они верили в окончание эксперимента.
так же. Затюканные за двадцать лет своими нынешними жертвами, они поверили в
возможность, пролив кровь и сведя счеты, возвращения к нормальной жизни,
регулируемой не параноиками-экстремистами, грызущими друг другу горла, а
собственными извечными законами.
выслушивать в приемных наркомата и управлений в областях и республиках
фантазии доносчиков и их кроваво-рационализаторские предложения. Вся
энергия, накопившаяся за два десятилетия в вынужденно бездеятельных умах,
отчаянно бросилась в сочинительство. Доносы одно время были для меня
увлекательным и страшенным чтивом. В них всплывало все затопленное чертовыми
валами революции, гражданской войны, репрессий и терроров: обиды, утраты,
лишения, здравый смысл, прозрения, отказ от большевизма, вопли о помощи. Но
всплывали в доносах трупы, и только такой опытный, правильно настроенный
эксперт, как я, опознавал в фантастических наветах трупы страданий,
ущемлений, надежд, любови, покоя и комфорта обывателей... Трупы синели
обложками дел, разбухали и разлагались, и я кормил трупным ядом тех, кого
искренне считал виновными и посеявшими ныне взошедшее, затопившими ныне
всплывавшее.
борцов с дьявольской силой. Трупы плодили трупы. Смысл жизни еще больше
замутнялся. Непонимание окостеневало, рядясь в иные лозунги и принимало
новое качество. Но энергия масс, влейся она не в доносы и в акты мести, а в
общее уразумение и покаяние, напитала бы душу общества животворными силами,
а не мертвыми символами расплаты, очистила и возродила бы ее для участия не
в "эксперименте", а в более совершенном и открывающем новые горизонты бытия
круге жизни. Прав был Фрол Власыч Гусев, а не я, принимавший просьбы отца о
прощении, возвращении к крестьянскому труду о крестом своей судьбы на
хребтине, за искушение Сатаны оставить стремление к праведному возмездию.
Прав был фрол Власыч... Прав был ты, Иван Абрамыч, а не я - полковник Рука,
палач высшего класса, погубивший свою душу в напрасной и смертельной
суете... Стоп! Я увлекоя.
жизни, как ожидал, а все в том же мельтешении смерти. Выживали в терроре
более циничные, злобные и бездушные партийцы, хотя и их полегло немало, а
гибли, в общем, стрелочники, сцепщики вагонов, проводники, кондуктора,
начальники станций, диспетчеры, начальники депо и дорог. Но оттого, что они
гибли, расписания поездов не менялись. График движения паровоза к коммуне
был пересмотрен. Срок прибытия его к конечному пункту на вечную остановку
значительно приближен. Пункт был не за горами. И машинист из-под ладони
разглядывал, бывало, поговаривали писатели, его зримые черты.
большими считаю свои заслуги в борьбе, тем больше приношу ему, змею, пользы.
Если бы, конечно, это дошло до меня в полной мере, то я повесился бы в конце
концов...
неведомым мне причинам. Да и не может не наличествовать в нас, злодеях,
смутной, если не явной избирательности способов ухода из жизни, захоронения
и воскрешения. Что мы, не люди, что ли, в конце концов? Перестали...
перестали быть людьми. . . нет у нас христианской жизни, не будет у нас ни
христианской кончины... ни... Впрочем, ныть нечего! Хотя жизни, гражданин
Гуров, осталось у вас с огрызок карандашика, лежащего в моей папочке.
Забыли? Принадлежал карандашик веселому и свободному, кан птица, старичку...
Вот он. Взгляните на него... Странно... Странно, что вы сейчас спокойней,
чем несколько дней назад, когда не видели еще зримых черт смерти! Или вы не
спо койней, а безжизненней?
58
трезвого понимания и анализа обстановки приходили сомнения, терзания и
страх, а от ведения дел таких, людей, как фрол Власыч Гусев - покровитель
людей и животныях.
Просыпался то в квартире своей, то в кабинете и таращил глаза на стены:
соображал, где нахожусь. И не сразу, а тупо и неохотно проникался сознанием
того, что в жизни я нахожусь и нужно через десять минут вызывать на допрос
подследственного.
заспанным типом в мятых галифе и гимнастерке с расстегнутым воротом. Вот он
помочился. Сполоснул рыло. Причесал космы. Странные движения. Странная
необходимость, природа которой непостижима, мочиться, умываться, да вот еще
и чай пить с бутербродами и в черно-белое месиво смотреть, называющееся
"Правда", и брать трубку, приказывая привести Фрола Власыча Гусева,
руководила действиями странного типа. Понимает ли он, что спал он и снилось
ему, как жена Даша в погреб не может спуститься: такое брюхо у нее вызрело
огромное, круглое и живое, и тогда он сам нырнул из прожаренной солнцем
полудня хаты в темный холод подполья за крынкою топленого молока?..
жизни.. Это - не жизнь! Это - не жизнь! Я так и крикнул однажды, взвыл,
проснувшись, и на крик, случайно услышав его в коридоре, в мой кабинет
заглянул начальник отдела. Почему, говорит, не жизнь? Да потому, отвечаю,
очухиваясь, что чернил ни хера нету в чернильницах и вечных ручек завхоз не
выписывает!
голубчик, нам тебя расстрелять придется... Верность-то идеям у тебя есть, а
чернил нету. Без чернил нам нельзя. Чернила, милый друг, не кровь. Точнее -
они кровь нашего дела. Не обескровливай уж, пожалуйста!
Вздрагиваю. Продираю зенки. Соображаю, где я и кто я...
окончательного пробуждения, и тоска приближающихся дел мутно подступала к
горлу, конвоир вдруг ввел в кабинет Фрола Власыча Гусева, и не то чтобы ко
мне сразу возвратилась моя жизнь, а сама жизнь, реальная жизнь, не
нуждающаяся в трудном, медленном осознании, подтягивая на ходу брючки и
зевая, подошла к моему столу и сказала:
с карниза. Улыбается. На худом смуглом морщинестом лице выражение полной
беззаботности и одновременно ужасной занятости. Лицо человека, занятого, как
ни странно, истинным делом. Рот приоткрыт беззубый. Ноздри трепещут...
Зажмурился, словно хватанув от жадности весеннего солнышка, не хотел
выпускать его из глаз, обкатывая там, за бледныме, усталыми веками теплый,
сладостный лучик, как обкатывает младенец конфетку... Да! Младенчеством,
счастливым и ничем не замутненным веяло на меня от Фрола Власыча, и я, забыв
о смущении, впитывал в себя то, чем он со мной радостно и щедро делился -
ЖИЗНЬ...
то что не производят впечатления открытости, жизнерадостности и
беззаботности, а наоборот: говорят о своем хозяине как о человеке жестком,
замкнутом, неврастеничном и вечно недовольном. Я усмехнулся, подумав о лице,
как зеркале души.
отвлекся. Портреты разглядывает. Переводит улыбающийся, но полный каких-то
мыслей взгляд с Ленина на Сталина, со Сталина на Маркса, с Маркса опять на
Ленина и с Ленина на Дзержинского. Я привык лиц затих не замечать, но
отвратительно раздражался, когда казалось, что чувствую своей шкурой, своим
затылком из взгляды.
которое доставлял мне всем своим видом этот человек, - будем сидеть и
улыбаться?
расположения лично к вам. Но могу и не подписать, если шлея под хвост
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Громыко Ольга
Гуревич Георгий
Шилова Юлия
Круз Андрей