Чтение 13–й страницы книги ~Военный летчик~

переплетались...

Снова появляется хозяйка кафе. Она тащит мешок.

- Мы вылетаем через сорок пять минут... Не дадите ли нам по чашке кофе?

- Бедные вы мои детки!

Она вытирает глаза. Нет, она плачет не из-за нас. И не из-за себя. Она
плачет от изнеможения. Она чувствует, что ее уже поглотил хаос этого
расползающегося каравана, который с каждым километром будет разваливаться
все больше и больше.

А потом, где-нибудь в открытом поле, вражеские истребители, снижаясь,
то и дело будут выплевывать на это жалкое стадо пулеметные очереди.
Удивительнее всего то, что обычно они не особенно-то и усердствуют. Подожгут
несколько машин, и довольно. Убьют несколько человек, и хватит. Нас
обслуживают по высшему разряду - нас как бы предупреждают. Словно собака,
которая кусает за ноги овец, чтобы подогнать стадо. А здесь просто хотят
создать панику. Но какой смысл в этих коротких случайных налетах, если они
почти ни к чему не приводят? Противник не слишком старается развалить
караван. Впрочем, караван разваливается и без его стараний. Машина
разваливается сама по себе. Машина создана для мирных, спокойных людей,
которым некуда торопиться. Когда машину некому ремонтировать, налаживать,
красить, она старится с необыкновенной быстротой. Сегодня вечером все эти
автомобили будут выглядеть так, словно им тысяча лет.

Мне кажется, что я присутствую при агонии машины.

Вот этот с королевским величием нахлестывает свою лошадь. Он сияет,
сидя на козлах, как на троне. Вдобавок он, вероятно, еще и пропустил
рюмочку.

- Эй, вы там! Чему радуетесь?

- Да ведь это же светопреставление!

Мне становится как-то не по себе, когда я думаю, что все эти труженики,
все эти люди с их скромными обязанностями, с их самыми разнообразными
достоинствами, уже сегодня вечером превратятся в прожорливых насекомых, в
саранчу.

Они рассеются по полям и начнут пожирать урожай.

- Кто вас будет кормить?

- Почем мы знаем...

Как снабдить продовольствием миллионы беженцев, затерянных на дорогах,
по которым двигаться можно лишь со скоростью от пяти до двадцати километров
в день? Ведь если бы продовольствие даже и существовало, его невозможно было
бы подвезти.

Это смешение людей и железного лома напомнило мне Ливийскую пустыню. Мы
с Прево жили на безлюдном плато, покрытом черными, сверкавшими на солнце
камнями, на плато, словно закованном в железную броню.

И я с отчаянием взираю на это зрелище: долго ли может прожить стая
саранчи, опустившаяся на асфальт?

- А чтобы напиться, вы будете ждать дождя?

- Почем мы знаем...

В течение десяти дней через их деревню беспрерывно шли беженцы с
севера. Десять дней они были свидетелями этого великого переселения. Но вот
настал их черед. И они занимают свое место в процессии. О, конечно, без
всякой надежды.

- А мне бы все-таки хотелось умереть у себя дома.

- Каждому хотелось бы умереть у себя дома.

И это правда. Вся деревня рушится, как карточный домик, а ведь никому
не хотелось уезжать.

Если бы у Франции даже и были резервы, подбросить эти резервы оказалось
бы просто немыслимо, потому что все дороги забиты. На худой конец, несмотря
на поломанные и врезавшиеся друг в друга машины, несмотря на непроходимые
дорожные пробки, кое-как еще можно было бы двигаться по течению, вместе со
всем потоком, но что делать, если нужно двигаться против него?

- Да ведь резервов-то нет, - говорит мне Дютертр, - а стало быть,
нечего и волноваться.

Ходят слухи, будто со вчерашнего дня правительство запретило эвакуацию
деревень. Но приказы передаются бог знает как, потому что движение по
дорогам невозможно. Телефонные линии перегружены, перерезаны или ненадежны.
И кроме того, дело вовсе не в приказах. Дело в том, что нужно изобрести
новую мораль. Уже тысячу лет людям внушают, что женщины и дети должны быть
избавлены от войны. Война - это дело мужчин. Мэры прекрасно знают этот
закон, знают его и помощники мэров, и школьные учителя. Но вот они получают
приказ запретить эвакуацию, то есть заставить женщин и детей, остаться под
бомбежкой. Им нужен целый месяц, чтобы приспособить свое сознание к новым
условиям. Нельзя разом перевернуть всю систему мышления. А враг наступает. И
тогда мэры, их помощники и школьные учителя гонят своих подопечных на
большую дорогу. Что остается делать? Где правда? И бредут эти овцы без
пастуха.

- Нет ли здесь врача?

- Вы что, нездешние?

- Нет, мы с севера.

- Зачем вам врач?

- Жена вот-вот родит в телеге...

Среди кухонной утвари, среди заполнившего все железного лома, как на
терниях.

- Да разве вы не могли это предвидеть?

- Мы уже четыре дня в дороге.

Дорога - это неумолимый поток. Где остановиться? Поток сметает на своем
пути деревни, которые, лопаясь поочередно, изливаются в него и наполняют
общую сточную канаву.

- Нет, врача здесь нет. Врач авиагруппы за двадцать километров отсюда.

- Ну что ж, ладно...

Человек вытирает пот с лица. Все рушится. Жена его рожает в телеге,
среди кухонной утвари. И во всем этом нет ни капли жестокости. Это, прежде
всего, до дикости бесчеловечно. Никто не жалуется, жалобы не имеют никакого
смысла. Жена его вот-вот умрет, а он не жалуется. Ничего не поделаешь. Это
какой-то тяжелый сон.

- Если бы можно было хоть где-нибудь остановиться!..

Найти где-нибудь настоящую деревню, настоящую гостиницу, настоящую
больницу... но больницы тоже эвакуируют, бог знает зачем! Таково уж правило
игры. Придумывать новые правила нет времени. Найти где-нибудь настоящую
смерть! Но настоящей смерти больше нет. Есть человеческие тела, которые
разваливаются, как автомашины.

И я ощущаю во всем необходимость, потерявшую всякий смысл,
необходимость, которая уже перестала быть необходимостью. Люди проходят пять
километров в день, спасаясь от танков, успевающих за это время продвинуться
без дорог более чем на сто километров, и от самолетов, летящих со скоростью
шестьсот километров в час. Так вытекает сироп из опрокинутой бутылки. Жена
этого человека рожает, а времени у него сколько угодно. Это необходимо сию
минуту. И вместе с тем в этом уже нет необходимости. Это повисло в
неустойчивом равновесии между минутой и вечностью.

Все замедлилось, как рефлексы умирающего. Огромное стадо топчется,
изнемогая, перед воротами бойни. Сколько же их, обреченных погибнуть на
щебенке, - пять, десять миллионов? Целый народ устало и понуро топчется на
пороге вечности.

И право, я не представляю себе, каким образом им удастся выжить.
Человек ведь не может питаться травой. Они и сами смутно понимают это, но не
приходят в ужас. Выбитые из колеи, оторванные от своего труда, своих
обязанностей, они перестали что-либо значить. Самая их личность и то
стерлась. В них почти ничего не осталось от них самих. Они почти не
существуют. Потом, задним числом, они придумают себе более возвышенные
страдания, но сейчас они страдают главным образом от боли в пояснице -
чересчур тяжела их поклажа, - оттого что узлы прорвались и из простыней
вывалилось все содержимое, оттого что слишком часто приходится толкать
машину, чтобы сдвинуть ее с места.

О поражении - ни слова. Оно и так очевидно. У вас нет потребности
говорить о том, что составляет вашу сущность. Эти люди и есть само
поражение.

Передо мной внезапно возникает жуткий образ: Франция, из которой
вываливаются внутренности. Надо немедленно зашивать. Нельзя терять ни
секунды: эти люди обречены...

Вот уже началось. Они задыхаются, как рыба без воды.

- Нет ли здесь молока?..

Со смеху умрешь от такого вопроса!

- Мой малыш со вчерашнего дня ничего не ел...

Речь идет о шестимесячном младенце, который пока еще производит много
шума. Но этот шум продлится недолго: рыбы без воды... Здесь нет молока.
Здесь только железный лом. Скопище ненужного железного лома, который,
рассыпаясь с каждым километром, теряя гайки, болты, куски жести, увлекает
целый народ в это чудовищно-бесполезное переселение и тащит его за собой в
небытие.

Идут разговоры о том, что немного южнее дорогу обстреливают самолеты.
Поговаривают даже о бомбах. Мы и в самом деле слышим глухие разрывы. Значит,
говорят не зря.

Но толпу это не пугает. Кажется, она даже немного оживилась. Эта
очевидная опасность представляется ей менее страшной, чем опасность
завязнуть в железном ломе.

Какую замечательную схему построят впоследствии историки! Каких только
осей они не придумают, лишь бы придать смысл этой каше! Они уцепятся за
слова какого-нибудь министра, за решение какого-нибудь генерала, за
совещание какой-нибудь комиссии и из этой вереницы призраков создадут
исторические беседы, на кого-то возложат ответственность, кого-то объявят