покуда не найдет работу.
на двадцать франков, и уверены, что "творят добро", и требуют
благодарности. Авиамеханики Лоберг, Маршаль и Абграль, давая
тысячу, вовсе не чувствуют себя благодетелями и никаких
изъявлений благодарности не ждут. Они не твердят о милосердии,
как эти старые дамы, мечтающие купить себе вечное блаженство.
Просто они помогают человеку вновь обрести человеческое
достоинство. Ведь ясно же: едва хмельной от радости Барк
попадет домой, его встретит верная подруга -- нищета, и через
каких-нибудь три месяца он будет выбиваться из сил где-нибудь
на ремонте железной дороги, выворачивая старые шпалы. Жизнь его
станет куда тяжелее, чем тут, в пустыне. Но он вправе быть
самим собой и жить среди своих близких.
оглядел затерянный в песках унылый форт Кап-Джуби. У самолета
собрались сотни две мавров: всем любопытно, какое лицо
становится у раба на пороге новой жизни. А случись вынужденная
посадка, он опять попадет к ним в руки.
пятидесятилетнего новорожденного, машем ему на прощанье:
просили позаботиться о Барке в Агадире.
делать что хотел. Он долго бродил по городку и все не говорил
ни слова; наконец Абдалла догадался, что его что-то тревожит, и
сам забеспокоился:
не чувствовал, что воскрес. Да, конечно, ему радостно, но если
не считать этой неясной радости, сегодня он -- все тот же Барк,
каким был вчера. А ведь отныне он -- равный среди людей, теперь
и ему принадлежит солнце, и он тоже вправе посидеть под сводами
арабской кофейни. И он сел. Потребовал чаю для Абдаллы и для
себя. Это был первый поступок господина, а не раба: у него есть
власть, она должна бы его преобразить. Но слуга нимало не
удивился и преспокойно налил им чаю. И не почувствовал, что,
наливая чай, славит свободного человека.
Касбе -- квартал этот господствует над Агадиром.
были такие милые и кроткие, что Барк воспрянул духом, ему
показалось,-- сами того не ведая, они приветствуют его
возвращение к жизни. Они взяли его за руки и предложили чаю, но
так же радушно приняли бы они и всякого другого. Барк поведал
им о своем возрождении. Они ласково смеялись. Они видели, как
он рад, и тоже радовались. Желая окончательно их поразить, он
прибавил: "Я Мохаммед бен Лаусин". Но это их ничуть не изумило.
У каждого человека есть имя, и многие возвращаются из дальних
краев...
еврейских лавчонок, и глядел на море, и думал, что вот он волен
идти куда хочет, он свободен... Но эта свобода показалась ему
горька -- он затосковал по узам, которые вновь соединили бы его
с миром.
улыбнулся. Это не был хозяйский сын, привычный к лести. Это был
маленький заморыш, Барк подарил ему ласку -- и малыш улыбнулся.
Он-то и пробудил Барка к жизни, этот маленький заморыш,
благодаря Барку он улыбнулся,-- и вот Барк почувствовал, что
начинает что-то значить в этом мире. Что-то забрезжило впереди,
и он ускорил шаг.
остановился. Вот оно. Он молча поглядел на них. Отошел к
еврейским лавчонкам и скоро вернулся с целой охапкой подарков.
Абдалла возмутился:
подзывал к себе детей. И маленькие руки потянулись к игрушкам,
к браслетам, к туфлям, расшитым золотом. И каждый малыш, крепко
ухватив свое сокровище, убегал, как истинный дикарь.
агадирская детвора, и он всех обул в шитые золотом туфли. А
слух о добром чернокожем боге долетел и до окрестностей
Агадира, и оттуда тоже стекались дети, окружали Барка и,
цепляясь за его истрепанную одежду, громко требовали своей
доли. Это было разорение.
по-моему, дело не в том, что Барк хотел поделиться избытком
счастья.
самое дорогое: право добиваться любви, право идти куда
вздумается и в поте лица добывать свой хлеб. Так на что ему эти
деньги... они не утолят острое, жгучое, точно голод, желание
быть человеком среди людей, ощутить свою связь с людьми.
Агадирские танцовщицы были ласковы со стариком Барком, но он
расстался с ними так же легко, как и встретился, он не
почувствовал, что нужен им. Слуга в арабской кофейне, прохожие
на улицах -- все уважали в нем свободного человека, делили с
ним место под солнцем, но никто в нем не нуждался. Он был
свободен, да, слишком свободен, слишком легко он ходил по
земле. Ему не хватало груза человеческих отношений, от которого
тяжелеет поступь, не хватало слез, прощаний, упреков, радостей
-- всего, что человек лелеет или обрывает каждым своим
движением, несчетных уз, что связуют каждого с другими людьми и
придают ему весомость. А вот теперь на нем отяготели
бесчисленные ребячьи надежды...
вечерней прохлады, которая столько лет была для него
единственной долгожданной лаской и единственным прибежищем,
началось царствование Барка. Близился час отъезда -- и он шел,
омытый приливом детворы, как омывало его когда-то прихлынувшее
к ногам стадо, и проводил во вновь обретенном мире свою первую
борозду. Завтра он возвратится под свой убогий кров и окажется
за всех в ответе, и, может быть, его старым рукам не под силу
будет всех прокормить, но уже сейчас он ощутил вес и значение
свое на земле. Словно легкокрылый архангел, которому, чтобы
жить среди людей, пришлось бы сплутовать -- зашить в пояа кусок
свинца, шел Барк тяжелой поступью, притягиваемый к земле
сотнями детей, которым непременно нужны шитые золотом туфли.
обращает ее пески в особый, неповторимый мир. Не будь этих
правил. Сахара была бы пуста, меж тем в недрах ее незримо
разыгрывается драма, бурлят людские страсти. Подлинная жизнь
пустыни не в том, что племена кочуют в поисках нового пастбища,
но в этой нескончаемой игре. Как не схожи пески покоренные и
непокоренные! И разве не всюду так у людей? Перед лицом
преображенной пустыни я вспоминаю игры моего детства, сумрачный
и золотящийся парк, который мы населяли божествами, необъятное
королевство, Изданное нами на этом клочке земли,-- весь-то он
был с квадратный километр, но для нас в нем всегда оставались
неведомые уголки, неоткрытые чудеса. У нас был свой мир, со
своими устоями, здесь по-особенному звучали шаги и во всем был
свой особый смысл, в иных краях никому не доступный. Но вот
становишься взрослым, живешь по иным законам -- и что остается
от парка, полного теней детства -- колдовских, ледяных,
обжигающих? Вот ты вернулся к невысокой ограде, сложенной из
серого камня, и почти с отчаянием обходишь ее кругом: как
странно, что они так малы и тесны -- владения, которым когда-то
не было ни конца ни края... а как горько, что в этот бескрайний
мир уже нет возврата,-- ведь возвратиться надо было бы не в
парк, но в игру.
Пуэрто-Кансадо, ла Сагуэт-эль-Хамра, Дора и Смарра утратили
таинственность. Горизонты, манившие нас, угасли один за другим,
как тускнеют в плену теплых ладоней светлячок или яркая
бабочка. Но тому, кто за ними гнался, их яркие краски не
померещились. Не обманывались и мы, когда нас манили
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Гуревич Георгий
Прозоров Александр
Каменистый Артем
Контровский Владимир