рядышком. Даже удивительно, как приятно мне следить за этой
утренней прогулкой. Как отрадно видеть, что и здесь есть жизнь.
И словно уже не так хочется пить...
друга, по одному на сто метров, чуть виднеются над песком
крохотные сухие кустики, не выше суповой миски; они сплошь
унизаны маленькими золотистыми улитками. На рассвете фенек
отправляется за провизией. И тут я наталкиваюсь на одну из
великих загадок природы.
удостаивает своим вниманием, хотя они густо унизаны улитками.
Иные опасливо обходит стороной. К иным приступает деликатно --
не объедает начисто. Снимет две-три ракушки -- и отправляется в
другой ресторан.
хочет растянуть удовольствие этой утренней прогулки? Нет, едва
ли. Игра слишком разумна, ее диктует необходимость. Если фенек
станет наедаться досыта у первого же кустика, за две-три
трапезы на ветвях не останется ни одной улитки. И так, переходя
от одного кустика к другому, он уничтожил бы все свое стадо. Но
фенек осторожен и не мешает стаду плодиться. Ради одной трапезы
он обходит добрую сотню этих редких бурых кустиков, больше
того, он ни за что не снимет с одной и той же веточки двух
улиток подряд. Он ведет себя так, будто ясно понимает, в чем
таится опасность. Ведь попробуй он наедаться досыта, не
заботясь о будущем, скоро и улиток не станет. А без улиток не
станет и фенеков.
конечно, еще издали заслышал мои тяжелые шаги и теперь в страхе
ждет. И я говорю ему: "Лис, дружок, мне крышка... но представь,
мне и сейчас любопытно, как ты живешь и что поделываешь..."
угодно. Не мешает же человеку радоваться мысль о том, что лет
через тридцать он умрет. А тридцать лет или три дня... тут все
дело в том, какой мерой мерить...
не вспоминать...
во мне переменилось. Миражей нет, а я сам их вызываю...
это просто черный каменный столб. В пустыне все начинает жить
какой-то странной жизнью. Я хотел разбудить спящего бедуина, но
он обратился в почерневший ствол дерева. Дерево? Откуда ему
здесь взяться? Наклоняюсь, хочу поднять эту обломанную ветвь --
она из мрамора! Выпрямляюсь, смотрю по сторонам -- вот и еще
черный мрамор. Все вокруг усеяно обломками доисторического
леса. Сотни тысяч лет назад он рухнул, точно храм, сметенный
чудовищным, первобытной силы ураганом. И века докатили до меня
эти осколки исполинских колонн, отполированные, гладкие, как
сталь, окаменелые, остекленевшие, совершенно черные. Еще можно
различить, где от ствола отходили ветви, можно проследить живые
изгибы дерева, сосчитать годовые кольца. Лес, некогда полный
птичьих песен, шороха, шелеста, поразило проклятие, и деревья
обратились в соляные столбы. Все вокруг мне враждебно. Эти
величавые останки, такие черные -- черней, чем железный
панцирь, одевший холмы,-- меня отвергают. Зачем я здесь, живой
среди этого нетленного мрамора? Смертный, которому суждено
обратиться в прах,-- зачем я здесь, в царстве вечности?
Кружится голова -- наверно, от жажды. А может, от солнца. Оно
блещет на этих, точно маслом смазанных, обломках окаменелых
стволов. На этом панцире вселенной. Здесь больше нет ни песка,
ни лисиц. Осталась одна лишь гигантская наковальня. И вот я иду
по этой наковальне. И солнце гулким молотом бьет меня по
голове. Но что это?..
взываю к собственному рассудку. Так трудно не верить своим
глазам. Так трудно не кинуться со всех ног за караваном... вот
же он идет... вон там... видишь?..
Тогда все на свете обман...
от меня стоит самый настоящий крест. Не то крест, не то маяк...
изучал карту. Напрасный труд, ведь неизвестно, где мы. Но я до
одури вглядывался в каждый знак, который говорил о присутствии
человека. И в одном месте обнаружил кружок, а над ним вот такой
же крест. Просмотрел условные обозначения на полях: церковь,
миссия или монастырь. Рядом с крестом я увидал на карте черную
точку. Опять посмотрел на поля -- постоянный колодец... Сердце
так и подпрыгнуло, и я повторил в полный голос: "Постоянный
колодец... постоянный колодец... постоянный колодец!" Что перед
этим чудом все сокровища Али-Бабы? Чуть подальше я заметил два
белых кружка и на полях прочел: "Пересыхающий колодец". Это
было уже не так прекрасно. А дальше, куда ни погляди,-- ничего.
Ничего.
холме огромный крест -- путеводный знак для погибающих! И надо
только идти прямо на него. Надо только бежать прямо к этим
доминиканцам...
прохладная кухня, выложенная красными изразцами, а во дворе
изумительный ржавый насос. И под ржавым насосом, под ржавым
насосом -- как не догадаться! -- под ржавым насосом и есть
постоянный колодец! Вот будет у них праздник, когда я позвоню у
дверей, ударю в колокол...
нет никакого колокола.
небесам и воскликнет: "Сам бог вас послал!" -- и созовет всю
братию. И монахи кинутся мне навстречу. Они обрадуются мне, как
бездомному сироте в рождественскую ночь. И отведут меня на
кухню. И скажут: "Сейчас, сын мой, сейчас... мы только сбегаем
к постоянному колодцу".
уже нет никакого креста.
Север -- он хотя бы полон песнью моря.
необъятная ширь. А вот и прекраснейший город на свете.
а если я так хочу -- гнаться за миражем? Если я хочу надеяться?
Если я влюблен в этот город, обнесенный зубчатыми стенами,
щедро позолоченный солнцем? Если мне нравится идти к нему все
прямо, прямо, легкими шагами,-- ведь я уже не чувствую
усталости, ведь я счастлив... Прево со своим револьвером просто
смешон! Мое опьянение куда лучше. Я пьян. Я умираю от жажды!
слишком далеко зашел. В сумерках мираж угасает. Даль нага и
безрадостна; колодца, дворцов, пышных риз как не бывало. Вокруг
-- пустыня.
ждать рассвета, а до завтра твои следы на песке сгладятся -- и
не будет возврата.
поворачивать назад? Ни к чему мне этот поворот Руля, ведь
сейчас, быть может, я открою... да, я уже открываю объятия
морю...
моря, уж наверно, не меньше трехсот километров. А возле вашего
"самума" ждет Прево! И, может быть, его уже заметил
какой-нибудь караван...
Все-таки попробуем еще раз:
Володихин Дмитрий
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Суворов Виктор
Андреев Николай
Пехов Алексей