губится ради капли света -- но кто сейчас вспоминал об этом: каждый расточал
себя в любви. И вот моя нежная пленница, принесенная ветром любви на парусах
своих покрывал, рядом со мной на террасе. Я -- мужчина, я -- воин, я --
победитель держу наконец долгожданную награду в этой войне. Но, оказавшись с
ней рядом, не знаю, что делать...
придумываю слова, чтобы дотянуться до нее, и не нахожу слов. Ее все меньше,
она тает, будто утренний снег. Я ждал себе другого подарка. Я кричу: "Где
вы?" Потому что никак не могу ее найти. "Как мне выйти хотя бы на
пограничье?" Я превратился в дозорную башню, в крепостной вал. Мой город
славил любовь фейерверками. А я, одинокий в своей иссушающей пустыне,
смотрел на нее -- обнаженную, спящую. "Я охотился не на ту дичь, шел не в ту
сторону. Она бежала так быстро, я схватил ее, желая сделать своей... Держу,
но со мной ее нет..." И я понял, что я ошибся. Думал жить, одержав победу в
беге. Стал похож на безумца, который запирает кувшин с водой в шкаф, потому
что любит журчанье родника...
света. Твоя тишина одевает поля, леса. Я учусь любить тебя больше, чем люблю
тебя, себя. Я пою хвалебный гимн твоему царству. Ты закрыла глаза -- глаза
мира. Ты устала, я держу тебя в кольце своих рук, словно город. Ты --
ступень на пути моем к Господу. Тебя создали, чтобы воспламенять,
испепелять, -- не для того, чтобы сберегать впрок... Прошло несколько дней,
город облачился в траур, в моем дворце все рыдали, потому что я с тысячью
воинов вышел из городских ворот, я шел в пустыню, я томился, и жажда гнала
меня туда.
И любовь одного -- какой бы несуразной она ни была -- раскачивает звезды
Млечного Пути. Округлый корпус корабля обхватили мои руки, обнимая тебя. Мы
выходим сегодня в открытое море, в грозную стихию любви...
всегда говорят о сути, и я люблю то, что умеет противостоять. Противостоят и
человек, и дерево. Барельефы, изображающие своенравных плясуний, я сравнил с
крышками пустых коробок, но когда-то они были масками, а под маской и впрямь
таились упрямство, коварство и поэзия строптивых капризниц. Я люблю
выявляющих себя в противостоянии, люблю замкнутых и молчаливых, укрепляющих
свою твердость, тех, кто сжимает зубы под пыткой, кто выдерживает пытку
любви. Тех, кто несправедливо предпочитает вообще не любить. Вас,
уподобляющих себя грозным башням, которые невозможно взять приступом...
противостояния в муравейнике, нет в нем и Бога, нет образа и подобия Божия.
Податливый человек -- человек, в котором нет всхожести. И я вспомнил чудо,
увиденное мной в тюрьме. Слабый узник был сильнее тебя, меня, нас всех,
вместе взятых, сильнее моих тюремщиков, подъемных мостов, стен. Та же
загадка мучила меня и тогда, когда я размышлял о любви, держа ее в своих
объятиях, обнаженную и покорную. Мне трудно сладить с тем, что человек
одновременно велик и ничтожен, велик своей верой, ничтожен гордыней бунта.
XXX
он слился с толпой, послушен ей, живет по ее законам, он никогда не
пожертвует собой, не воспротивится соблазну, не смирится со смертью. Вепрь,
слон и человек на вершине горы сродни друг другу. Люди не вправе посягать на
тишину в человеке, не вправе из ненависти к одиноким лишать его вершины
горы, где он вырастет, подобно кедру.
показался мне ребенком. С совком и ведерком подошел малыш к Атласским горам
в безмятежной уверенности, что возьмет их и передвинет. Человек -- прежде
всего то, что есть, а не то, что он о себе знает. Да, сознание стремится
узнать и выразить то, что существует, но путь его труден, медлен, извилист.
Не стоит забывать: существует и то, чего мы не можем выразить, оно тоже
есть. А выражаем мы только то, что сумели постигнуть. Как мало умею я
выразить о человеке. Открывшееся мне сегодня существовало и вчера, я солгал
бы себе, сказав: "То, чего я передать не в силах, не стоит и внимания". Гору
я тоже только назвал. Я путаю понятия "назвать" и "выразить". Называют для
знающего. Но если человек не видел гор, как передать ему ущелья, камнепады,
лавандовые склоны, уступчатый силуэт на звездном небе?
легкий челнок, который можно отвязать от причала и повести куда угодно;
знание -- та же жизнь, в нем есть нежданные откровения, есть свои законы
внутреннего тяготения, есть свое безмолвие, столь же многозначительное, как
безмолвие небесных сфер.
его непокорство, свидетельствующее о крепости нутра. Вечно противоречащая
самой себе суть мне понятна, но ее не уложить в формулу. Взять, к примеру,
моих воинов, они послушны, их вымуштровала суровая дисциплина, по взмаху
моей руки они пойдут на смерть, повиновение вошло у них в плоть и кровь, я
могу отругать их и ими распорядиться, словно малыми детьми... но в нежданной
схватке с врагом они будут тверже стали, благородны в ярости и мужественны в
смерти.
орешек" -- говорим мы с одобрением об одном, "сама себе хозяйка" -- о
другой, -- я обнял ее, но она была далека от меня, словно яхта на морском
горизонте, -- их я и называю людьми: они не торгуются, не вступают в сделки,
не подлаживаются, не идут на компромиссы, не предают себя из корысти,
сладострастия, усталости, сердце их тверже оливковой косточки. Я могу
стереть их в порошок, но не выдавлю масла тайны, и я не позволю тирану или
толпе властвовать над их алмазными сердцами, потому что именно такие люди и
бывают по-настоящему послушны. Именно они бывают кроткими,
дисциплинированными, почтительными, они способны на веру и на жертву, став
покорными сыновьями глубинной мудрости, став хранителями добродетели...
всегда одинок от неумения слушать и слушаться, лишаются попутного ветра в
парусах. Их вечное несогласие -- бестолковый каприз, не более.
родины, я -- правитель, я -- мастер, не желающий кастрировать свой народ и
превращать его в слепых исполнительных муравьев, -- вижу: мое принуждение не
калечит -- оно служит духу жизни. Смирение в храме, послушание и готовность
прийти на помощь -- добродетели, не любимые лицедеями, но для моего царства
добродетели эти -- краеугольный камень. Много ли хорошего дождешься от
самого себя? Положиться можно лишь на общее дело, где каждый в помощь
благодаря другому.
стены, за ним следит стража, но он молчит под пытками или отвечает моим
палачам презрительной усмешкой. Сильным его сделала вера, но он верит в
другое, чем я. Его жестокость -- обратная сторона любви и мягкости. Я вижу
моего узника и другим тоже: сложив на коленях руки, он сидит и слушает с
ясной улыбкой, он приник к благодатному роднику. Вот та, которую я сделал
пленницей моего замка, -- она бродит по террасе, и горизонт ей кажется
решеткой клетки -- невозможно приручить ее, принудить к словам любви. Она
другого племени, другой страны, в ней иной огонь, иная вера. Не обратив ее в
свою, мне ее не дозваться.
думают, что свободны, потому что свободно меняют мнения и предают (откуда им
знать о предательстве? Они сами себе судьи). Им свободно лукавить,
передергивать, оговаривать; и, если они голодны, свободно переметнутся ко
мне, стоит мне указать им на кормушку.
что значит быть. Потрудитесь же над собственной формой, станьте долговечным
форштевнем, превратите в собственное тело то, что хочет вас износить, -- так
и только так поступает кедр. Я -- контур, стержень, усилие Творца, благодаря
которым вы рождаетесь, но, родившись, вы должны, будто кедр, растить ветви
-- собственные, а не чужеродные, -- свою хвою и свои листья, вы должны
тянуться ввысь и укореняться...
меняет цвет, любит похвалы и подношения, упивается рукоплесканиями и судит о
себе, смотрясь в лицо толпы. Что они такое? Пустота. Нет у них сокровищ; нет
крепости, которая бы их хранила, нет весомых слов для детей, они не растили
их -- дети выросли, как трава под забором.
XXXI
своих воинов в пустыне. Я знаю, сколько тратится сил на достижение
житейского благополучия, но, когда оно наступает, жизнь уходит.
безмятежно тихой знойной пустыне -- пустыне, кишащей змеями, пустыне
девственных песков, засад и укрытий. Я вспомнил, как играют дети, они строят
полки из белых камешков. "Это солдаты, -- говорят они, -- они спрятались в
засаде". Но прохожий видит только кучку белой гальки, он не видит сокровищ,
таящихся в детской душе. Вспомнил человека-жаворонка, он наслаждается зарей,
под ледяным солнцем плещется в ледяной воде и греется потом в лучах
разгорающегося дня. А жаждущий? Он хочет пить, он идет к колодцу, скрипит
ворот, гремит цепь, ползет вверх ведро, вот он вытянул полное ведро на край
колодца -- вода для него стала песней, он запомнил все ее переливы.
Благодаря жажде он ощутил крепость своих рук, ног, зоркость глаз, жажда
возвысила его, словно поэзия. Другой подозвал раба, тот поднес к его губам
воду, но песни он не слышал. Удобство -- это чаще всего пустота и безмолвие.
Суворов Виктор
Никитин Юрий
Орлов Алекс
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Корнев Павел