Чтение 19–й страницы книги ~Стройность~

придумать. Она вся покупная и продажная, давно уже не действует на душу, а
только на уши, и каждое произведение эстрадное отличается от другого
эстрадного произведения только своими децибеллами. Одни децибеллы
медицински вредные, другие - все еще медицински терпимые. Вредные ведут к
глухоте (после 90 децибелл допустимых), а невредные - оставляют надежду
что-то услышать.
- Песни эстрадные отличаются друг от друга не словами,
которых все равно нельзя услышать из-за шума, и слава богу, потому что
когда удается услышать слова, то не то чтобы непременно хотелось умереть,
но возникало сожаление - зачем я родился? Но так думать было несправедливо
и я гнал эти мысли. Потому что допрыгаться до смерти - в этом было, по
крайней мере, хоть что-то самодеятельное, зависящее от меня; но уж в своем
рождении я был начисто неповинен.
- Когда меня зачинали и я рождался, тут уж меня, как и
всех других, ни о чем не спрашивали. И в том, что я родился, моей вины нет,
как нет и заслуги. Хотя есть верование и, стало быть, теории на этот счет:
что и тут я ошибаюсь и что факт моего рождения есть последствие предыдущих
моих смертей, хотя и в других обличиях. Так что на все есть свои теории.
- Но меня останавливала мысль, которую однажды высказал
мой сын моей супруге, когда она однажды разбушевалась (хотя для этого не
было видимых и невидимых причин). Сын мой тогда ей сказал:
- Мама, ты главное, не вникивайся
- И я решил "не вникиваться"!
- Что же мне оставалось? Да почти ничего! Только
ожидание. Но я сам себя стреножил.
- И я все-таки дождался! И притом в той даже области,
какой тоже не придавал значения, и не придавал значения именно в силу ее
распространенности. Напрасно думают, что труднее всего разглядеть редкое и
неожиданное. А все как раз наоборот. Когда его много - о нем не думают, оно
как воздух, о котором вспоминают, когда дышать нечем. Таежному жителю
труднее заметить воздух, чем горожанину с асфальта. Это же ясно.
Примелькалось.
- Чего было больше всего в эфире? Конечно, эстрады.
Многие так и считали, что хорошая жизнь - это когда много разной
мануфактуры и много эстрады. Хотя от мануфактуры и эстрады хорошей жизни не
прибавлялось, а прибавлялась только судорожная. Но это - на чей вкус!
- Как я мальчишкой любил джаз! Даже описать невозможно.
Я честно в школе изучал утверждение, что джаз - это музыка для сытых. Пока
однажды не сообразил: ну и что плохого? Что плохого, что люди сыты? Разве
мы сами не к этому стремимся? Накормить всех, а не только богатых. А если
сытые захотят слушать другую музыку, что в этом плохого? Формула "музыка
для сытых" не то призывала нас всю дорогу быть голодными, не то обещала,
что сытые и богатые это одно и тоже. Но в любом случае - какое отношение
это имело к музыке и джазу?
- Никакого! Как мог Горький не заметить, что это была
музыка улицы? Это же слышно каждому. Она была ресторанная музыка, ну и что?
Где ее было играть? Играют там, где платят. Раньше и за старинную музыку
платили, за классику платили. А кто платил? Те же сытые. Но классика уже
забыла, что она зародилась на улице, а джаз ей это напомнил.
- Неужели Горький всерьез думал, что музыка там, где
консерватория? Неужели Горький забыл, что музыка раньше консерватории?
Неужели он забыл, что живопись раньше анатомии и академий? И что язык
раньше грамматики? Искусство зарождается раньше его изучения, потому что
изучают то, что есть. А чего нет, то и изучать еще рано и невозможно.
Неужели было незаметно, что в музыку вошла улица? Голодная, негритянская
улица! Которая пела и играла свою музыку. И напоминала каждому, откуда он
произошел. И доходила именно до души.
- Кто хотел ее слушать, должен был либо идти на улицу,
либо допустить, чтоб Она пришла к нему. За это надо было платить. Какая же
это музыка для сытых? И уж во всяком случае, какая же это музыка сытых?
Потому что сытый-то он сытый, но и он помрет. И знает про это. И именно
музыка улицы ему об этом напоминала.
- А старинная европейская музыка, которую слушали в
аккуратных залах, уже давно ни на что не влияла, кроме как на такие же
аккуратные вздохи и чванные эстетские улыбки. Нет, джаз было другое. Джаз
нес надежду на то, что улица не задавлена. А пока она не задавлена, все еще
может образоваться. Потому что жив человек Адам со своими грехами. Тут даже
этнография потихонечку приходила к выводу, что Адам был негр, черненький,
абориген, из которого потом произошли все разноцветненькие и чванные.
- Вот что такое был джаз, в котором не услышали
протеста! Но потом и его купили. И стали джаз выпускать, как ширпотреб, как
музыкальную мануфактуру. Но я не мог понять, что в сегодняшней эстраде
видят те, которым она нравится? Потому что уж чего-чего, а новинки в
нынешней эстраде не было начисто. Сегодняшняя эстрада со всеми ее методами
оставляла меня равнодушным, как тряпье, которое не становится лучше, даже
если его называть дизайном.
- Сегодняшние металлисты (хеви металл) эстрадные,
которые разграбили все сегодняшние свалки вторсырья, издавали музыку.
которая была похожа на песни заик. И как раз, когда я так решил, я
услышал... Естественно, случайно включил и услышал и увидел передачу о том,
как лечат заик. Вот только тут до меня дошло.
- Прекрасная милая женщина, доктор (кажется, ее фамилия
Сорокина), нашла способ лечить заик, и показывала это наглядно, при всех.
Она брала любого заику, а их там был целый зал, просила его выйти на
эстраду и спрашивала, как его зовут. И несчастный человек что-то лепетал,
заикаясь. И тогда доктор просила его поверить только в одно, только в одно
- что человек может все. Любой. В том числе и заика. И что он может на
глазах у всех начать говорить, не заикаясь. (А заика к тому времени уже
всякую надежду потерял.) Она возвращала ему надежду. Потому что ведь и он
когда-то не был заикой.
- Начиналось у всех по одной и той же причине: как бы
человек ни говорил - его одергивали и все время поправляли. Всегда
находился кто-нибудь, кто его поправлял. Кто криком, кто теорией. И человек
пугался, начинал пристраиваться к кому-то бездушному. Начинал заикаться,
начинал не уметь произнести даже свое имя и фамилию. Потому что чересчур
много правил для отдельного человека. И душа его костенела. И вот эта
прекрасная женщина-доктор говорила ему:
- Миленький, стисни низ живота, а верхнюю часть (ну там, где сердце),
освободи. Как тебя зовут?
- И ошеломленный заика четко произносил свое имя и
фамилию. А потом то же самое делала с другим заикой. Обучала тут же, на
глазах.
- Женщина говорила:
- Человек может все!
- И это подтверждалось наглядно. Это было, как чудо.
Чудо любви и освобождения. От идиотских правил, душегубных правил,
скопившихся в цивилизации. А то ведь заиками становились все умные и
честные, которые хотели выполнить все правила. Но это было сделать
невозможно. Тогда они наглядно, на глазах друг у друга посылали правила...
посылали их все. Как можно подальше. И начинали говорить.
- Потому что человек может все!
- И я это видел сам. И потому все понял. Потому что был
уже к этому готов. И понял, что вся сегодняшняя эстрада, против которой я
так негодовал,- это самостоятельная попытка излечиться от заикания. Потому
что как ни сыграй - все как-нибудь да не по правилам, все что-нибудь не
так. И среди своры нападающих был и мой лай. Увы, мой лай, лай моих
претензий! Потому что они ни на кого не походили, ни на одно из правил,
даже на мои. И им, чтобы перестать заикаться, нужно было прежде всего
послать их все... Они это и делали.
- Прислушиваться к себе и совершать новинки и
музыкальные открытия они будут потом. Сначала надо было перестать
заикаться...
- Вспомнил, как зовут прекрасную женщину-доктора.
Случайно вспомнил. Поживому. Ее зовут Юлия Борисовна Некрасова.
- Люди начинают заикаться, потому что начинают говорить
не то, что думают, и привыкают к этому, потому что, что бы они ни говорили,
всегда идет одергивание и попрек: "Не так, не так, не так... не то, не
то..." Чего же удивляться после этого заиканию? Сначала надо наладить
нормальную речь.

- Окрыленный успехом, я начал искать более
целенаправленно. Женщины и дети, женщины и дети... Если первая находка
пришла от лица Тони, то вторую я мог ожидать от своего грандиозного
собственного сына. А от кого же еще? И я удвоил внимание.
- Он по рождению мальчик, значит, в перспективе будущий
мужчина; и отличается он от будущих мужчин, в том числе от меня, только
одним - ему пять лет, с половиной. Значит, все идеи, мужские, у него
первичные, а не переученные взрослыми поправками, хотя он иногда уже и
заикается. Значит, влиять начало и на него. Надо было торопиться.
- Сейчас в своем лучшем виде он такой "лихой,
молоденький и голенький". И уже маме велел "не вникиваться". Поскольку он
будущий мужчина, он круглые сутки сражается. Как просыпается, так и
начинает сражаться. И я ему не мешаю, и даже покупаю пластмассовых воинов.
У него их целая армия. Есть и пираты.
- А зачем тебе пираты? - я спрашиваю.- Они же людей резали. Ты тоже хочешь
людей резать?
- Нет,- говорит он,- я же понарошке.
- И вижу, что он тоже "не вникивается". Понарошке - это
значит спорт, самое распространенное мужское занятие. И тоже незаметное,
как воздух. Так его много. Но меня это уже не смущало.