Чтение 3–й страницы книги ~Плотницкие рассказы~

вылезли, меня по сторонам шатает, опьянел совсем. Первый раз в жизни
опьянел. А на исповеди взял да и покаялся. Поп отцу не сказал ни словечка.
Уж до того он довольный был, что меня воспитал...

С того разу я и начал грешить, стегать меня враз перестали. Жизнь
другая пошла. Я, Друг мой, так думаю.

Мне хоть после этого и легче стало жить, а только с этого места и пошла
в моей жизни всякая путанка. Ты-то как думаешь?..

4

На второй день я просыпаюсь от яркого, бьющего прямо в глаза солнышка.
Вылезаю из-под одеяла и удивляюсь: только легкий туман в голове да несильная
жажда остались от вчерашнего.

Иду вниз и вместо зарядки раскалываю с полдюжины крепких еловых чурок.
Они разваливались от двух ударов, если топор попадал прямо в середину.
Морозные поленья звенели, как звенел за двором наст и ядреный свежий
утренник. Было приятно влепить топор в середину чурки, вскинуть через плечо
и, крякнув сильно, резко опустить обух на толстую плаху. Чурка от
собственной тяжести покорно разваливалась, ее половинки разлетались в
стороны с коротким звенящим стоном.

С десяток поленьев я принес в дом, открыл печную задвижку, вьюшки и
заслонку. Нащепал лучины и на пирожной лопате сунул в чело печи первое,
поперечное полено. Зажег лучину и на лопате положил ее на полено. Склал на
лучину поленья. Запах огня был чист и резок. Дым белым потоком, огибая
кирпичное устье, пошел в трубу, и я долго смотрел на этот поток. В окна
лилось зимнее, однако очень яркое солнце. Печь уже трещала. Я взял две бадьи
и скользкий отшлифованный водонос, пошел за водой. Высоко натоптанная тропка
звенела под валенками фарфоровым звоном. Снег на солнце был до того ярок и
светел, что глаза непроизвольно щурились, а в тени от домов четко ощущалась
глубинная снежная синева. Под горой на речке я долго колотил водоносом. За
ночь прорубь затянуло прозрачным и, видимо, очень толстым стеклом; я сходил
на соседнюю Олешину прорубь, взял там обледенелый топор и проделал канавку
по окружности проруби. Прозрачный ледяной круг было жалко толкать под лед.
Но течение уже утянуло его. Я слушал, как он уплывал, стукаясь, исчезая в
речной темноте. А здесь, на дне проруби, виднелись ясные, крохотные,
увеличенные водой песчинки.

Вихляющая тяжесть в ведрах делала устойчивее и тверже шаг в гору. Эта
тяжесть прижимала меня к тропке. Чтобы погасить раскачивание ведер, я
изредка менял дли- ну шагов. Дышалось легко, глубоко, я не слышал своего
сердца.

Дома налил воды в самовар, набрал в железный совок румяных, уже
успевших нагореть углей и опустил их в нутро самовара. Самовар зашумел почти
тотчас же. Когда я поставил его на столешницу, от него веяло знойным духом
золы, вода домовито булькала в медном чреве. Пар бил из дырки султаном.

Я раскрыл банку консервированной говядины, банку сгущенки, заварил чай
и нарезал хлеб. С минуту глядел на еду. Ощущая первобытную, какую-то ни от
чего не зависящую основательность мяса и хлеба, налил стакан янтарно-бурого
чая. У меня был тот аппетит, когда вкус еды ощущают даже десны и зубы.
Насыщаясь, я все время чувствовал силу плечевых мышц, чувствовал потребность
двигаться и делать что-то тяжелое. А солнце било в окно, в доме и на улице
было удивительно спокойно и тихо, и этот покой оттенялся добрым,
умиротворенно ворчливым шумом затухающего самовара.

Р-р-рых! Я ни с того ни с сего выскочил из-за стола, присел и, давая
волю своей радости, прыгнул, стараясь хлопнуть ладонями по потолку.
Засмеялся, потому что понял вдруг выражение "телячий восторг", прыгнул еще,
и посуда зазвенела в шкафу. В таком виде и застал меня Олеша.

- Ну и обряжуха, - сказал старик, - печь, гляжу, истопил, за водой
сбегал. Тебе жениться надо.

- Я бы не прочь, кабы не разводиться сперва.

- У тебя женка-то ничего. - Олеша взял со стола Тонин портрет и
почтительно поразглядывал.

- Ничего? - спросил я.

- Ничего. Востроглазая. Не загуляет там, в городе-то?

- Кто ее знает...

- Нынче живут прохладно, - сказал Олеша и завернул цигарку. - Может,
оно и лучше эдак.

...Мы взяли топоры, лопату, ножовку. Не запирая дом, двинулись
ремонтировать баню.

Пока я раскидывал снег вокруг сруба, Олеша разобрал каменку, опрятно
сложил в предбаннике кирпичи и прокопченные валуны. Выкидали покосившиеся
полки и разобрали прогнившие половицы. Я пнул валенком нижнее бревно, и в
бане стало светло: гнилое совсем, оно вылетело наружу. Олеша простукивал
обухом другие бревна. Начиная с третьего ряда, они были звонкие, значит,
ядреные.

Старик полез наверх проверять крышу и потолок.

- Гляди не свались, - посоветовал я, но Олеша кряхтел, стучал обухом.

- Полечу, так ведь не вверх, а вниз. Невелика беда.

Теперь было ясно, что крышу и стропила можно не трогать. Мы присели на
пороге, решив передохнуть. Олеша вдруг легонько толкнул меня в бок:

- Ты погляди на него...

- На кого?

- Да вон Козонков-то, дорогу батогом щупает.

Авинер Козонков, другой мой сосед, проваливаясь в снегу, при помощи
березовой палки правился в нашу сторону. Ступая по нашим следам, он наконец
выбрался к бане.

- Ночевали здорово.

- Авинеру Павловичу, товарищу Козонкову, - сказал Олеша, - наше
почтение.

Козонков был сухожильный старик с бойкими глазами; волосы тоже какие-то
бойкие, торчали из-под бойкой же шапки, руки у него были белые и с тонкими,
совсем не крестьянскими пальчиками.

- Что, не отелилась корова-то? - спросил Олеша.

Козонков отрицательно помотал ушами своей веселой шапки. Он объяснил,
что корова у него отелится только после масленой недели.

- Нестельная она у тебя, - сказал Олеша и прищурился. - Ей-богу,
нестельная.

- Это как так нестельная? Ежели брюхо у ее. И подхвостица, старуха
говорит, большая стала.

- Мало ли что старуха наговорит, - не унимался Олеша. - Она,
старуха-то, может, и не разглядела по-настоящему.

- Стельная корова.

- Какая же стельная? Ты ее до ноября к быку-то гонял? Ты посчитай, не
поленись, сколько месяцев-то прошло. Нет, парень, нестельная она у тебя,
останешься ты без молока.

Я видел, что Олеша Смолин просто разыгрывает Авинера. А тот сердился
всерьез и изо всей мочи доказывал, что корова обгулялась, что без молока он,
Козонков, вовек не останется. Олеша нарочно заводил его все больше и больше:

- Стельная! Ты когда ее к быку-то гонял?

- Гонял.

- Да знаю, что гонял. А когда гонял-то? Ну, вот. Теперь давай
считать...

- Мне считать нечего, у меня все сосчитано!

Козонков окончательно разозлился. Вскоре он посоветовал Олеше думать
лучше о своей корове. Потом как бы случайно намекнул на какое-то ворованное
сено, а Олеша сказал, что сена он сроду не воровал и воровать не будет, а
вот он, Козонков, без молока насидится, поскольку корова у него нестельная,
а если и стельная, так все равно не отелится.

Я сидел молча, старался не улыбаться, чтобы не обидеть Авинера, а он
совсем разошелся и пригрозил Олеше, что все одно напишет куда следует, и
сено у него, у Олеши, отберут, поскольку оно, это сено, даровое, без
разрешения накошено.

- Ты, Козонков, меня этим сеном не утыкай, - говорил Олеша. - Не
утыкай, я те говорю! Ты сам вон косишь на кладбище, тебе, вишь, сельсовет
разрешил могильники обкашивать. А ежели нет такого закона по санитарному
правилу - косить на кладбище? Ведь это что выходит? Ты на кладбище
трын-траву косишь, покойников грабишь.

- А я тебе говорю: напишу!

- Да пиши хоть в Москву, тебе это дело знакомое! Ты вон всю бумагу
перевел, все в газетку статьи пишешь. За каждую статью тебе горлонару на
чекушку дают, а ты по суседскому делу хоть разок пригласил на эту чекушку?
Да ни в жись! Всю дорогу один дуешь.

- И пью! - отрезал Авинер. - И пить буду, меня в районе ценят. Не то
что тебя.

Тут Олеша и сам заметно разозлился.

- А иди ты, Козонков, в свою коровью подхвостицу, - сказал он.

Козонков и в самом деле встал. Пошел от бани, ругая Олешу, потом
оглянулся и погрозил батогом:

- За оскорбление личности. По мелкому указу!

- Указчик... - Олеша взялся за топор. - Такому указчику хрен за щеку.

Я тоже взялся за пилу, спросил:

- Чего это вы?

- А чего? - обернулся плотник.

- Да так, ничего...

- Ничего оно и есть ничего. - Олеша поплевал на задубевшие ладони. -
Всю жизнь у нас с ним споры идут, а жить друг без дружки не можем. Каждый
день проведы- вает, чуть что - и шумит батогом. С малолетства так дело шло.
Помню, весной дело было...

Олеша, не торопясь, выворотил гнилое бревно. Теперь отступать было