Чтение 12–й страницы книги ~Привычное дело~

медной ко-

пейке, а сейчас трава до бедер. Тропка обросла, вся в широких листах
панацеи--чем больше топчут, тем упрямее растет подорожник. В деревне тихо,
слышно, как пищат над лугами чибисы, и в перерывах между журчанием жаворонка
слышен дальний голос кукушки. Тихо, у всех ворот батоги,--видно, уж и на
силос косят. Батог и в скобе у своих ворот.

Она подошла к бревнам, прислушалась: от реки долетали по ветру голоса
ребятишек. Без труда разобрала самый звонкий--Гришкин. Купаются, дьяволята,
еще простудятся. Рано бы купаться-то. Катерина присела на бревна. Куда же
матка с маленьким ушла? К Петровым? Все время туда бродят, опять, видно, там
сидят. И вдруг Катерина почуяла, как у нее чего-то тоскливо и больно сжалось
в груди, оглянулась сама не своя, кинулась к тому концу бревен:

-- Марусенька, милая...

Девочка не двигаясь стояла за бревнами и глядела на мать голубыми
немигающими глазами. И столько детской тоски по ласке, столько одиночества
было в этих глазенках, что Катерина сама заплакала, бросилась к ней, прижала
девочку к себе.

-- Марусенька, Марусенька, ну что ты, вот мама пришла к тебе, ну, милая
ты моя... О господи...

Маруся вздрагивала крохотными плечиками. Большая тряпичная кукла лежала
на траве, девочка играла, когда вдруг увидела на бревнах мать.

Катерина все прижимала ребенка. Поправила волосенки, ладонью осушила
Марусины слезы и говорила, говорила ласковые тихие слова:

-- Вот, Маруся, я тебе и пряничков принесла, и домой-то мы сейчас с
тобой пойдем, доченька, есть кто дома-то? Нету?

Сквозь пелену давнишней недетской тоски в глазах девочки блеснуло
что-то мимолетное, радостное, она уже не плакала и не вздрагивала плечами.

Катерина взяла ее на руки, прихватила узелок с пряниками и пошла в дом.
Остановилась: от реки с визгом бежал Гришка, за ним, не поспевая, размахивая
ручонками, торопились двойники Васька с Мишкой, а из поля, с другого конца,
бежала голенастая Катя, все радостные, родимые... Визжат, кричат, вон один
запнулся за что-то, шлепнулся на траву--невелика беда,--вспрыгнул на ноги,
побежал опять, ближе, ближе, с обеих сторон. Прибежали,

уткнулись в подол, охватили ручонками ослабевшие ноги...

А с Петрова крылечка сурово и ласково глядела на эту ватагу бабка
Евстолья, держа на руках самого младшего, неизвестно как прожившего без
материнского молока целых две недели.

Полуторагодовалого Володьки не было видно, -- наверно, он спал в
люльке, пользуясь независимостью и тем, что никто ему не мешал. Старший же,
Анатошка, с утра возил траву на силос.

x x x

У Ивана Африкановича еще с ночи на душе было какое-то странное
беспокойство. Он словно чуял сердцем, что сегодня придет Катерина. И все
опять будет по-прежнему, опять, как и раньше, будут спать по ночам
ребятишки, и он, проснувшись, укроет одеялом похолодевшее плечо жены, и часы
станут так же спокойно, без тревоги тикать на заборке. Ох, Катерина,
Катерина... С того дня, как ее увезли в больницу, он похудел и оброс, брился
всего один раз, на заговенье. В руках ничего не держится, глаза ни на что не
глядят. Катерину увезли на машине еле живую. Врачи говорят: гипертония
какая-то, первый удар был. Четыре дня лежала еще дома -- колесом пошла вся
жизнь. В доме сразу как нетоплено стало. Ребятишки что. Они ничего еще не
понимают. Бегают, есть просят. Только Катя да Анатошка--эти постарше--сразу
стали невеселыми: иной раз несет девка ложку ко рту, да так и не донесет,
задумается... Да и самого будто стреножили, белый свет стал низким да
нешироким, ходишь как в тесной, худым мужиком срубленной бане.

Иван Африканович заметно ссутулился за две эти недели. Глубже стала
тройная морщина на лысеющем круто-боком лбу, пальцы на руках все время чуть
подрагивали.

И вот сегодня, будто чуяло сердце, приснился ночью добрый, как осенний
ледок, ясный сон. Приснились Ивану Африкановичу зимние сонливые сосны у
дороги над тем родником, белые толстые сосны. Они роняли хлопья почему-то
совсем нехолодного снега. И будто бы он сидел у родника и еще военной
фуражкой поил Катерину чистой серебряной водой. Он поил ее этой водой из
фуражки, а Катерина была почему-то в летнем сарафане, в туфлях и с черной
плетеной косынкой на плечах, как тогда, в день свадьбы. Она пила воду и все
смеялась, и снег с сосен все

летел, а внизу почему-то на виду, быстро, вырастала трава, и розовый
иван-чай касался плеч, а Иван Африканович зачерпнул фуражкой еще воды и
опять поднес к губам Катерины, и она опять пила, смеялась и грозила ему
указательным пальцем. Она что-то говорила ему, чего-то спрашивала, но Иван
Африканович не смог запомнить, что говорила, он помнил только ясное, острое
ощущение близости Катерины, ощущение ее и его жалости и любви друг к другу,
и еще белые хлопья явственно, медленно ложились на черную кружевную косынку,
а Катерина все разводила руками с зажатыми в них концами косынки...

Ему сказали, что Катерина еще до обеда пришла домой. Он не докосил
прокос. Не выходя на дорогу, побежал через кусты, к полю. Бабы кричали ему
что-то насчет расстегнувшейся ширинки, смеялись, а он, даже не отмахиваясь
от комаров, торопился к деревне. Прыгнул на крыльцо не хуже Анатошки. Дернул
скобу дверей.

Катерина сидела на лавке и кормила грудью младшего. Она ухмыльнулась,
лукаво глядя на Ивана Африкановича, а он подошел, сел рядом, но, не зная,
что делать, пошел к ведрам, с маху дернул ковшик воды.

-- Спотел... Ты это... на машине али как? Наверно, это... худо
кормили-то...

-- Пешком.--Катерина опять ухмыльнулась.--Ой ты, Иван Африканович,
садовая голова. Вон курева принесла тебе.

-- Заказала бы с кем, встретил бы, лошадь долго ли запрягчи.

...И опять все успокоилось в душе -- много ли человеку надо?

Крупная изумрудная звезда еще при солнышке взошла над гумном, отблеяли
в проулке чернозубые овцы, сумерки не спеша наплывали от окрестных ельников.
Тихо-тихо. Только настырно куют кузнечики да изредка прогудит вечерний жук,
даже молоток, отбивавший косу, и тот перестал тюкать.

Катерина уже бегала по дому как ни в чем не бывало. Счастливый Иван
Африканович из окна увидел: чернеет на бревнах Мишкин пиджак. Не утерпел,
вышел на улицу. Мишка сидел на бревнах с гармошкой. Его трактор, с картиной
в окошке, тоже стоял неподалеку. Мишка угостил Ивана Африкановича
папиросиной, спросил:

-- Что, Африканович, яму-то засилосовали?

-- А я, друг мой, и не знаю, до обеда только косил. Баба пришла домой,
я и не пошел с обеда-то.

-- Тебе теперь что,--упрекнул Мишка.--Тебе теперь полдела, не то что
нам, холостякам.

Иван Африканович не поддержал тему.

-- Ну-ко растяни, растяни. Сколько дал-то за нее? -- Иван Африканович
ногтем поскреб Мишкину гармонь.

Ему вспомнилось, как давно-давно выменял он на Библию гармонь, как не
успел даже на басах научиться трынкать--описали за недоимки по налогам и
продали, а Пятак, .что выменял Библию, подсмеивался над Иваном
Африкановичем; у Пятака недоимок-то было больше, а Библия не заинтересовала
сухорукого финагента Петьку, которого поставили на должность за хороший
почерк.

Тихо в деревне. Но вот по прогону из леса баржами выплыли коровы.
Важные, с набухшими выменами, они не трубят, как поутру, а лишь тихонько и
устало мычат в ноздри, сами останавливаются у домов и ждут, махая хвостами.
Над каждой из них клубится туча еще с полдня в лесу увязавшегося комарья.
Дневная жара давно смякла, звуки колокольцев по проулкам стали яснее и тише.
Обещая ведренную погоду, высоко в последней синеве дня плавают касатки,
стригут воздух все еще пронзительные стрижи, и стайка деревенской мошки
толкется перед каждым крылечком.

Васька загоняет корову во двор.

-- Иди, Логуля, иди, -- сопит он и еле достает ручонками до громадного
Рогулиного брюха.

Корова почти не обращает на Ваську внимания. Короткие Васькины штаны
лямками крест-накрест глядят назад портошинками, и от этого Васька похож на
зайца. Полосатая замазанная рубашонка выехала спереди, и на ней, на самом
Васькином пузе, болтается орден Славы. Вышла бабка Евстолья, села доить
корову. Катюшка ветками черемухи смахивала с Рогули комаров, и Ваське стало
нечего делать. Он схватил сухую ольховую рогатину и вприскок, как на
велосипеде, побежал по пыльной дороге. Орден Славы вместе с лямками
крест-накрест занимал все место на Васькином пузе, и Васька, повизгивая от
неизвестной даже ему самому радости, самозабвенно потащил по деревне
рогатину.

Как раз в это время на соседнее крыльцо вылез хромой после первой
германской Куров, долго, минут десять, шел до бревен. Он выставил ногу,
обутую в изъеденный молью

валенок. Увидел Ваську, поскреб сивую бороденку, не улыбаясь, тоскливо
мигая, остановил мальчика:

-- Это ты, Гришка? Али Васька? Который, не могу толку дать.

Васька остановился, засмущался, а Куров сказал про рогатину:

-- Вроде Васька. Брось, батюшко, патачину-то, долго ли глаз выткнуть.

-- Не-е-е!--заулыбался мальчонка.--Я иссо и завтла буду бегать, и вчела
буду бегать, и...

-- Ну, ну, бегай ежели. Медаль-ту за какие тебе позиции выдали? Больно
хорошая медаль-то, носи, носи, батюшко, не теряй.

Васька продолжал свой поход с рогатиной, а старик повернулся к мужикам:

-- Пришла Африкановича хозяйка-то?

-- Пришла,--сказал Мишка.