Чтение 19–й страницы книги ~Привычное дело~

принюхивался и заглядывал в стайки.

-- Что, Леонид Павлович, не сделали еще наглядную-то?--спросил он
председателя.

-- Наглядная, Павел Семенович, будет.

-- Когда?

-- Заказали в городе, будет наглядная.

-- Успеете к совещанию животноводов?

-- Нет, Павел Семенович, к совещанию не вывернуть,-- сказал
председатель.

-- А ведь дорога ложка к обеду, Леонид Павлович.

-- Будет, будет наглядная.

Куров не успевал ходить за ними и опять сел на бревно, блаженно потыкал
батогом в землю. И вдруг он услыхал Мишкин пьяный голос:

Сами, сами бригадиры,

Сами председатели,

Никого мы не боимся,

Ни отца, ни матери.

Мишка шел с Митькой к ферме, оба слегка покачивались, и Куров начал
делать им предупреждающие знаки, чтобы не ходили. Но где там. Оба дружка
правились прямиком к ферме. "Ну и бес с ними,--подумал Куров,-- сами на
глаза уполномоченному лезут. Ну и прохвосты!"

Между тем прохвосты увидели начальство, а начальство увидело
прохвостов.

Митька козырнул:

-- Здравия желаю!

-- Кто такой?--спросил приезжий председателя.

-- А-а, гость, дачник, -- отмахнулся председатель.

-- Покажите ваши документы!--уполномоченный подошел к Митьке. -- Где
работаете? В отпуске?

-- Так точно! В отпуске!--Митька опять козырнул.-- А теперь вот третий
день... поднимаю сельское хозяйство.

-- Я тебе говорю, документы есть? В какой организации?

Митька с серьезным видом порылся в заднем кармане брюк, вынул какую-то
бумажку.

-- Так... -- Уполномоченный начал читать. Вдруг он побагровел, разорвал
Митькин мандат, повернулся и пошел.

-- Мы еще разделаемся с тобой!--обернулся он напоследок. -- Ты у меня
еще попляшешь. Отпускник!

Митька хохотал на глазах у перепуганных доярок и хлопал себя по
ягодицам.

-- Ой! Начальничек. Ой! Перекурим, что ли? Однако начальство уходило
все дальше и ничего не слышало. Пока Митька перекуривал и рассуждал с
Куровым, Мишка ни с того ни с сего запустил движок в будке, потом незаметно
присоседился к Надежке, свалил ее

на солому и начал мять, а Надежна весело визжала и отталкивалась.

-- Надежка! -- позвал Куров, когда ребята ушли в будку. -- Ступай сюда,
чего я тебе скажу-то.

-- Чего, дедушко?--Надежка все еще рдела щеками и не могла отдышаться.

-- А вот что. Ведь этот Мишка-то все время из-за тебя на ферму ходит,
вроде бы и сторож-то я, а он тут все дни проживает. Только ты придешь, а он
тут и есть, прикатил. Самая ты для него наглядная-ненаглядная. Пра!

Надежка сказала: "А ну тебя!"--и убежала в телятник.

Старик поднял разорванную надвое Митькину бумажку, расправил, сложил и,
откинувшись, шевеля усами, начал старательно читать по складам:

-- "Про... проти... тиво... зачат... Противозачаточн.. очное сред...
средство. Противозачаточное средство. Спо... способ упо... употребления".
Ишь, мать-перемать!--Куров бросил бумажку и растер ее каблуком.--Митрей? Я
думал, ты ему бланку на гербовой бумаге вручил, а у тебя тут воно какая
директива. Это чтобы алиментов помене платить?

-- Ну! -- Митька расхохотался. -- А тебе, дедко, не надо такого
лекарства? У меня есть.

-- Нет, парень, не требуется. Меня уж на том свете с фонарями ищут. Не
боишься, что в сельсовет-то вызовут?

-- Мне ваше начальство, знаешь... Я его в гробу видел. В белых
тапочках.

-- Чево?

-- До лампочки.

Куров не понял, что значит "до лампочки", переспрашивать постеснялся,
сказал:

-- А вот я в Сибири был, так там уполномоченных уважают, не то что у
нас. Туда на мягкой машине, обратно на машине, а как привезут, кряду барана
режут. В другой раз оне уж и знают, в какой дом идти. У меня в дому тоже,
помню, после войны уполномоченные стояли. Иной все лето живет, а осенью ему,
значит, замена приходит. Один раз приехал новый, ушел вечером собранье
проводить. А ко мне мужики пришли покурить. Олеха-сусед говорит: "А что,
робята, давно думаю об одной загвоздке". -- "О какой загвоздке?" -- "А о
такой, что охота мне узнать, чего оне в портфелях носят. Такие портфели
толстые, как пузыри, и застежки светлые". -- "Как, -- говорю, -- чего, бу-

маги всякие, директивы. Ну, квитанции там... Списки какие". Я, значит,
только до ветру вышел, а мужики в это време спорить, кто одно говорит, кто
другое. Взяли да и открыли портфель-то, он за шкапом стоял. "Давай, --
говорят, -- поглядим, да и дело с концом, чтобы не было у нас разногласия и
сумненья". Открыли, да и хохочут, в портфеле-то пол-литра белого. Ну и
бумаги, конешно, списки...

-- Да ну? -- Митька словно бы обрадовался.

-- Вот тебе крест, проверили. А вот которые еще до колхозов ходили, те
ни-ни. Строгие были, ни себе, ни людям спуску не давали. Все ходили в одной
форме, голос подавали, только когда собранье.

Куров помолчал, глубокомысленно и неспешно потыкал батогом в землю,
поглядел на небо:

-- Прежде, робята, не так. Прежде уполномоченный придет, и глядеть не
на что -- кожа да кости. Ходили больше сухие, тонконогие, жидель на жи'деле.
А тепериче уполномоченный пошел сплошь густомясый. Поглядишь, что клубочки
катятся. Так у вас что, Иван-от Африканович как? Все еще в африканских
веревках? Спит?

-- А чего ему сделается! Пробудится, дак развяжем. И Митька с Мишкой,
будто по команде, повернули головы: из водогрейки как раз выходила Надежка.

4. МИТЬКА ДЕЙСТВУЕТ

Ну Митька! Иван Африканович не мог надивиться на шурина. Пес, не
парень, откуда что и берется? Приехал гол как сокол, даже и чемодан в дороге
упек. Недели не прошло--напоил всю деревню, начальство облаял, Мишку
сосватал, корову сеном обеспечил. И все будто походя. Так уж ловко у него
все выходило, что Иван Африканович только моргал да качал головой и боялся
близко к нему подходить, такой он разворот взял, лучше не подступаться.

В тот раз, когда загуляли, забурились, в тот раз Иван Африканович
очнулся на полу в Мишкиной избе. У самого носа лежала и воняла недокуренная
цигарка -- больше ничего не видно было, потому что Иван Африканович лежал
ничком. Хотел повернуться -- не может повернуться. Голова гудела колоколом,
в брюхе пусто и тошно, будто притянуло весь желудок к одному ребру. Нет, это
не ремесло, так пить... Вся беда, все горе от этой водки, чтобы она

провалилась вся, чтобы сгорела огнем! Здоровье людям губит, в семьях от
ее, проклятущей, идут перекосы. Вся земля вином захлебнулась. Уж сколько раз
Иван Африканович закаивался выпивать, нет, очухаешься, приоперишься
маленько, глядишь, опять понесло, опять где-нибудь просочилась. А все
дружки-приятели. Одному Ивану Африкановичу давай за так--не надо, а ежели
люди да попало немножко -- и пойдет шире-дале, не остановишься. Сперва вроде
хорошо, все люди кажутся добрыми, родными, всех бы, кажись, озолотил, всех
приголубил, и на душе ласково, радостно. А потом... Очнешься, душа болит,
как будто кого обокрал, не рад сам себе, белому свету не рад. Нет, это не
ремесло. В тот раз Иван Африканович очухался на полу, ни встать не может, ни
шевельнуться: "Робята, однако, все ладно-то?" А они гудят за столом, решают,
развязывать Дрынова или погодить. Митька говорит: "Пусть полежит в таком
виде". -- "Нет, надо развязать,-- это Мишка Петров доказывает, -- я Ивана
Африкановича, как родного брата, уважаю, я..." А Иван Африканович спросил:
"Дак я чево, связанной разве?"--"Ну!"--это Митька говорит. "Дак чево,
неладно, что ли, чего наделал?" -- "Все, -- Митька говорит, -- все ладно,
только Пятака прикокнул, вон Пятак мертвый лежит, а так все ладно".

У Ивана Африкановича обмерло сердце, когда Митька развязал полотенце:
Пятак и правда лежал на лавке и не шевелился. А Митька говорит: "Вон за
милицией подвода ушла". Ивана Африкановича прошибло цыганским потом,
руки-ноги затряслись, подошел к Пятаку. Слушает, а Пятак храпит в две ноты,
сразу отлегло. Нет, это не ремесло. Митька налил Ивану Африкановичу чайный
стакан, с горушкой налил. "Давай,--говорит,--на помин Пятаковой души", а
Иван Африканович не взял, пошел домой, а Митька остался, и дома теща с
Катериной в четыре руки целые сутки пилили Ивана Африкановича. Дело
привычное. От Митьки-то они еще раньше отступились. Беда! Он и домой-то
редко показывался. Ночевать приходил не вечером, а утром. "Привет,
архаровцы!"--с порога кричит. Спутались они с Мишкой Петровым не на шутку,
пьют вместе, на тракторе ездят, а недавно вздумал Митька Мишку женить...

Вышло так, что вся деревня два дня только и говорила об одном деле.

Дашка Путанка напоила Мишку каким-то хитрым зель-

ем. Мишку рвало весь вечер, а может, и не от этого, но то, что Дашка
навела приворотного зелья, это уж точно, а то, что Мишка нечаянно выпил это
зелье, -- тоже точно. Он выпил приворотное зелье, потому что уже не