Чтение 26–й страницы книги ~Привычное дело~

-- Что, друг мой, опять к нам приезжал? Значит, влекет родимая-то
сторонушка, ежели в году не по одному разу ездишь.

-- Влекет, брат,--горестно согласился парень.

-- Влекет. Да ты притулись, покури. Что, все учишься? На кого эдак
долго тебя учат? Шесть годов, кроме десятилетки. Всю молодость проучишься, а
жить-то когда? Небось, наверно, уже четвертый десяток разменял?

-- Разменял.

-- И в холостяках все аль обзавелся?

Парень с сожалением и улыбкой развел руками: мол, что поделаешь,
женился. А Иван Африканович удовлетворенно закивал:

-- Успел, значит. Ну, это ладно. Только врозь не живи с бабой, пустое
это дело, врозь молодым людям. Я вот постарше тебя, да и то, когда на
лесозаготовках был в сорок пятом году, так вот настрадался без женки. А
нынче я, друг мой, тоже тряхнул костями, съездил в одно место.

-- В какое место?

-- И не говори, друг мой, такая была фильма. Нонче меня Митька и
смутил. Знаешь, наверно, Митьку-то? Должен знать, вы с ним одного сроку.

Однако Митьку собеседник не знал. Ивану Африкановичу хотелось
поговорить, излить душу, он рассказал парню про свою поездку:

-- Вот значит, Митька приехал да и говорит: поедем, дескать,
плотничать, хватит из кулька в рогожу перекладывать. Деньжонок, говорит,
подзаработаешь, а то и насовсем в город из колхоза переберешься. Ну, я, друг
мой, и вбил это мечтанье в свою голову. Думаю, ребятишек полный комплект, и
все в школу ходят, кормиться надо, а дома какой заработок? Спать по ночам
перестал, все думаю: ехать или не ехать? Бабе не говорю, а сам планты строю.
А Митька отпетый парень, и голова работает, как хороший сельсовет,--все ему
нипочем. Поджимает меня. "Ежели,--говорит,--так, дак так, а не так, дак и
робенка об пол. Уговаривать,--говорит,--не буду, уеду и один". Ну, я плюнул
и говорю: давай по рукам, будь что будет.

-- На Север, что ли?

-- В Мурманск.

-- От меня сто двадцать километров этот Мурманск.-- Парень слушал с
интересом.

-- Ну вот, плюнул да и говорю: "Будь что будет!" Баба моя в слезы, рев
подняла. Теперь, значит, ехать на что. Митька говорит: "У меня на дорогу
есть, я тебе,-- говорит,-- на билет дам, а ты воротишь после!" Ладно. Взял я
в сельсовете справку, струмент наточил. А Митька говорит: "На кой шут тебе
струмент, струменту казенного хватит, а возьми ты,--говорит,--луку. В
Мурманске лук дорог, весь путь окупится". А луку еще прошлогоднего у меня
было с двух грядок, полати от него прогибались, Нагребли мы два мешка. Да. А
бабу мою Митька успокоил, насулил всего, она и смякла, баба-то, поревела да
и смякла, а мы и качнулись бурлачить. Машины на стан-

цию часто ходят, корье возят, Митька в кабине сидит, я на самом верху
мотаюсь, того и гляди, в канаву спикирую. А шофер такая шельма попался,
газует напропалую, ни страху, ни совести. "Уступи,-- кричу,-- на дырочку,--
вся машина ходуном ходит". Нет, прохиндей, жмет и жмет. Ну, все ж таки
проехали эдаким манером половину. Остановились у чайной; гляжу, Митька в
магазин с ходу; воротился с бутылкой. "Слезай,--говорит,--вся слобода теперь
наша, на простор выехали". Я и говорю: "Не дело, робята, в дороге выпивать,
не доехать нам живыми", а шофер уж стакан достал из ящичка, что бардачком-то
прозывается. И вот, друг мой, чего я тут натерпелся-- про то век не забуду.
Сижу на корье, за веревку держусь, а у самого сердце в пятку ушло, чует моя
душа, что неладно дело кончится. Так оно и вышло, как по писаному. Выскочили
мы на бугор из поскотины, как на ракете, а впереди старушонка бредет с
котомкой, глухая вся, не чует, как шофер дудит. "Ну,--думаю,--капут сейчас
этой старухе, машина прямо на ее". Только так подумал, как мотанет меня,
ничего больше не помню, очухался на земле; гляжу, машина вверх колесами,
никого нету. Одна старушонка сзади топает.

-- Перевернулись?

-- С ходу! Я, значит, встал на ноги, гляжу--вылезают. Один, другой. У
Митьки вся харя красная, крови как из барана, а шофер ничего, вылез, обошел
вокруг машины. Ширинку расстегивает по малой нужде. Обмыли мы Митьку, вроде
ничего, только зуб шатается да губа нижняя пополам лопнула. Шофер говорит:
"Уходите, робята, а начальство будет спрашивать, не говорите, что со мной
ехали". Сгребли мы свои манатки, мешки с луком, чемоданишко да пешедралом до
станции. Митька, тот хоть бы что, идет да губу облизывает, а я затужил.
"Пошто,--думаю,-- с тобой связался, с мазуриком, доведешь ты меня до
казенного дома с даровыми харчами". Ну, а сам все ж таки иду, была, думаю,
не была, а повидалася, все одно нехорошо. Пришли на станцию. Темнотища, как
в овине,--у вокзала два фонаря горят, еле живые, да у магазина один. Зашли
на вокзал, сижу я на мешках с луком, до того мне стало на сердце неловко,
что прямо беда. Куда, думаю, на склоне годов ударился, где, какого дешева
забыл? А Митька чемоданишко поставил. "Сиди,--говорит,--я сейчас". Побежал.
Воротился, гляжу, опять карман оттопырен. "Вот,-- говорит,--антигрустину
принес, распечатывай, Африкано-

вич". Отвинтил казенную кружку от бачка, пирог вынул, наливает мне
первому. Я было заотказывался, а потом думаю--один хрен, так с маху
полкружки и дерябнул. Митька ржет, сукин кот. "Поглядел бы я,--говорит,--как
ты, Африканович, с возу касманавтом летел". Я говорю: "Тебе, парень, больше
досталось: вишь, губа-то как морковина стала".

Иван Африканович взял еще папироску, прижег, затянулся.

-- Допили, значит, и эту, дело привычное. Пошел он про поезд узнавать.
Захорошило у меня, вроде все и ладно, и небо теперь с овчинку, готов ехать
везде, в самую что ни на есть Алма-Ату. Взял Митька билеты. А ты, друг мой,
сам понимаешь, что первая колом, вторая соколом, а потом уж летят мелкими
пташками. Я говорю, что надо бы еще. "Да, вот, Африканович,--это Митька мне
на ответ,--вот, Африканович, у нас,--говорит,--финансы кончились, давай
мешок с луком, обменю ежели".--"Бери,--говорю,--шут с ним и с луком, все
легче с одним мешком по вагонам валандаться". Взял он мешок и убежал, а
поезд вот-вот, гляжу--люди, какие были, зашевелились. А Митьки не! и нет,
как в воду канул. Гляжу, бежит. "Давай,-- кричит,-- остатний мешок, а ты
бери чемодан да полезай". Только успел я закарабкаться, поезд взял да и
пошел, проводница подножкой хлоп, а Митька орет мать-перемать, бежит за
вагоном без всякого результату. "Ну,--думаю,--крышка. Отстал Митька от
поезда. И билеты у пего, и вино, и лук, у меня в кармане пусто, как весной
на гумне". Весь хмель будто рукой сняло. Как делу быть? Сижу на Митькином
чемодане, а потом, значит, к проводнице: так и так, товарищ с билетами
остался, а я, мол, еду. Спасибо, девка хорошая попалась:
"Ты,--говорит,--дяденька, спи пока, а утром я тебя, как только остановка
будет, высажу". Залез я на самый верх, к трубе притулился да и уснул.
Пробудился я утром, слез. Гляжу, проводница-то новая. Ходит, а на меня ноль
внимания. Я и так, я и эдак. Хожу за ей, головой о железяки стукаюсь. Только
заикнусь, значит, насчет моей высадки, а она уже в другом конце; вроде мне и
совестно ей надоедать, а сам думаю: должны они меня высадить, раз посулили,
должны -- и вся недолга. Не высаживают.

-- Тебе надо было до Обозерской ехать.-- Парень еле сдерживал улыбку.

-- Да. Вдруг, значит, идет контроль. А поезд жмет,

только столбы мелькают. "Ваш билет?" Я говорю: так и так, Митька, то
есть и лук и билет у Митьки. "Какой Митька? Билет ваш покажите!" Я говорю,
нету билета, лук и билет при Митьке, а Митька... "Какой лук? Где садились?"
Сгребли меня, ясна сокола, да и вдоль всего поезда как на позор, только я
успел фуфайку с Митькиным чемоданом прихватить. На остановке сдали меня в
милицию. "Ну,-- думаю,--каюк, сроду в тюрьме не бывал, а под старость лет
достукался". Да. "Ваши документы!" Вынул я справку. "Куда едете?" Так и так,
в Мурманск ехал. "Почему без билета?" Объяснил я все дело: и как билет
покупали, и как Митька остался. "Вот,--говорят,--сроку тебе три часа, чтобы
ехал домой, а штраф, дескать, через колхоз вытребуем". Я говорю: "Ехать-то
мне не на что".--"А это,--говорят,--наше дело пятое, три часа тебе сроку".
Да. Вышел я из милиции, сперва-то обрадовался, хоть отпустили, думаю,
хорошие робята попались. А время уже к вечеру клонит, и в зобу у меня
маковой росинки не было со вчерашнего, Попил водицы на вокзале. Сижу, Митьку
ругаю да на часы гляжу, а милиционер ходит, на меня поглядывает. Пуговицы
светлые, штаны новые, как делу быть? Поезд обратный прошел, а кто мне билет
даст? Пословица говорит: без денег везде худенек,-- а у меня три часа сроку.

-- Какая была остановка-то? -- спросил парень, улыбаясь.--Наверно,
Обозерская и была.

-- А и не знаю, друг мой, ничего я в тот момент не видел, до того
перепугался. Да. А рядом со мной дамочка сидит, не то чтобы больно молодая,
экая востроносенькая. "Что это,--говорит,--вы, дяденька, невеселый такой,
аль заболели?" -- "Да нет,-- говорю,-- не заболел, а попал,-- говорю,--в
непромокаемую". Так и так, рассказал ей все, а она говорит: "Один тебе
выход, иди в город к самому главному начальству, должны они тебе помощь
оказать". Адрес на бумажке написала. Я бумажку эту спрятал, "спасибо",
говорю, а сам думаю: "Куда я пойду, некуда идти; пока до бога доберешься,
апостолы голову оторвут. Дело привычное". Вышел из вокзала, гляжу--поезд
подошел. Мать честная, Митька! Кинулся я к нему, обрадел, как ребенок
маленький, а он хохочет. "Бери,--говорит,--лук да пойдем на квартиру, у меня
тут знакомые". А я говорю: "Не надо мне ничего, отпусти ты меня только
домой". Продали мы лук, купили обратный билет, посадил Митька меня на поезд,
обматюкал да сунул на дорогу буфетных пирожонков. И не помню я, как на свою
станцию примахал,

гляжу на два фонаря, гляжу на них, и до того мне от ихнего свету тепло
стало, что лучше не говори, друг мой! С лесозаготовки так не бегал, за одну
ночь вот домой припер, как сто пудов с плеч скинул! Вот, друг мой, какие
дела. Обсыпь теперь золотом -- никуда больше не поеду. Парень ухмыльнулся и
закурил снова.

-- Вот, брат, как на чужой-то стороне нашего брата принимают.--Иван
Африканович высморкался.--Не больно-то рады.

-- Да-а.

-- А ты-то долго ли жил дома?